Вариации для темной струны - Ладислав Фукс

кто-то дотронулся пальцем до струны — это домашний телефон возле шкафа. Дворник вскочил, выбежал на лестницу и прикрыл за собой дверь. Прикрыл так плотно, будто запер, хотя не запер и даже не мог прикрыть плотнее, чем она прикрылась. Дворничиха принесла обратно плаху и поставила ее возле сундука. В углу как раз что-то заскрипело, и я увидел, что двери шкафа, рядом с телефоном, снова открываются. Наверное, они плохо держались и от сотрясения опять открылись. Дворничиха подскочила к шкафу, минутку постояла возле него, будто хотела, чтобы я еще раз увидел, что находится внутри, и у меня по спине снова пробежала дрожь. Увидел я копье или алебарду и веревки, а за ними это красное одеяние и красную островерхую шапку, колпак, а под ними топор… Потом дворничиха закрыла шкаф и за дверью их квартиры раздались шаги. Только теперь они направлялись сверху вниз, от нашей квартиры к выходу, видно, от нас кто-то уходил — шаги затихли где-то у стеклянных дверей, ведущих в дом. Потом дворник вошел в кухню.

— Коцоуркова ушла, — засмеялся он и кивнул нам. Мы с Руженкой вышли на лестницу. Отец как раз спускался вниз в кожаном пальто, в шляпе, с синим чемоданом в руке. Другая рука его была в кармане. Лицо отца было непроницаемо, глаза прищурены, во рту дымилась сигарета. Он спокойно попрощался с нами, сказал, чтобы я в школе не делал глупостей и что для матери в столовой он оставил записку. Потом кивнул дворничихе, стоявшей в дверях, и вместе с дворником, у которого одна рука тоже была в кармане, направились к выходу. Мы выбежали за ними, но отец обернулся и сказал, чтобы мы остались дома. Мы остались за стеклянными дверями в подъезде. На улице все еще стояла мертвая мгла, но дождя не было, гром не гремел и не сверкали молнии. Перед домом во тьме стоял большой черный автомобиль, а на противоположном тротуаре медленно прохаживались двое в прорезиненных плащах — один поменьше, почти мальчик, другой побольше, походивший на женщину. Продолжая держать руку в кармане, дворник проводил отца к машине, открыл ему дверцу, подождал, пока отец влезет, потом дверцу захлопнул и автомобиль тронулся.

— Кто его знает, — сказал дворник, когда вернулся в дом и увидел, что мы стоим за стеклянными дверями, — кто его знает, может, этот мужчина позднее и пожалел, что украл ребенка. Может, и пожалел, только потом от него уже не избавишься. Может, он пожалел, что у него и жена есть. Ну, заходите к нам, пожалуйста.

— Это страшно, о чем он нам рассказывал, — сказала Руженка, когда мы поднимались домой. — Я вся дрожу, Я тоже иногда рассказываю всякие истории. Но не такие, такие знает только он, нужно будет к ним еще сходить когда-нибудь, только когда будет дома она. Господи, хорошо еще, что он под конец не сказал мне «барышня» и не посмотрел на шею…

Когда мы в столовой зажгли люстру, мы увидели на столе, на белой скатерти, где стояли три пустых прибора, русский подсвечник, который зажигаем под бабушкиным портретом в день ее рождения и который мы с Руженкой перед этим никак не могли найти… Он стоял посреди стола, но не горел, в нем даже не было свечей. Под ним лежала записка, в которой отец сообщал матери, что уезжает на десять дней и не может ждать, когда она вернется. Пусть, мол, приготовит меня к школе… Руженка вздохнула и сказала:

— Господи, где же был этот подсвечник?

— Он был в комнате у бабушки, — вдруг сказал я. — В углу, возле дивана, и, наверное, упал… Там мы его не искали!

Но Руженка покачала головой.

— Его там не было, — сказала она убежденно, — ведь я там только недавно подметала и вытирала пыль… Он был спрятан в каком-то особом месте… Скорей бы мать возвращалась из города, у меня голова идет кругом, наверное, от этого рассказа. У меня всегда кружится голова, когда я слышу что-нибудь в таком роде. Это было удивительно. Ни один самый лучший писатель не придумает такую гениальную историю… Господи, — воскликнула она, оглядев приборы на скатерти, — ведь у нас кончилась картошка! Ни одной нету. Что же мы будем есть? Значит, завтра немедленно побегу к Коцоурковой…

Потом она спросила, верю ли я тому, что Коцоуркова приносила нам лимоны. Я ответил, что нет, она кивнула и сказала:

— Пожалуй, я тоже не верю. Тогда они были бы где-нибудь здесь…

Потом она пошла в кухню готовить ужин и я пошел с ней, чтобы не остаться одному.

— Все равно этот дворник странный, — сказала она, вынув полную миску картошки. — Кто его знает, кем он был до того, как пришел к нам. Где его подобрал отец? Я думаю, что он не был обычным полицейским в уголовном розыске, я думаю, что нет… И этот шкаф, который в углу, который два раза открывался, — жаль, я не видела, что там внутри. Мне не хотелось в чужой квартире расхаживать и заглядывать по шкафам. Посмотрим на это колесико в кладовке?

Но она тут же передумала и сказала, что лучше посмотрим завтра.

— В кладовку сегодня не пойдем. Я картошку взяла тоже не из кладовки, а здесь из буфета…

Хотя электричество горело и в квартире было светло, все равно мне казалось, что здесь такая же мертвая мгла, как и за окном на улице.

7

Когда я проснулся, часы в передней пробили шесть. Значит, было без десяти. Перед глазами, еще затуманенными каким-то удивительным, неопределенным сном, возникла моя комната — четыре стены, письменный стол… потом начал открываться смысл моего сна. Я вспомнил, о чем вчера рассказывала Руженка, и улыбнулся. Она стояла в кухне возле буфета, где рядом с тарелкой, на которой лежали булки и дрожжи, валялась какая-то книжка. Руженка сказала:

— Страшная! Дала мне Коцоуркова. Она из-за нее чуть не спятила. Одной покупательнице отпустила вместо картошки бананы.

— Это сказка? — спросил я. — Или букварь?

Руженка насупилась, будто увидела привидение.

— Разве люди могут спятить из-за букваря? Детектив это!

И когда я восторженно открыл рот, она кивнула и сказала:

— Детектив и как раз подходит к завтрашнему дню, к первому дню школы…

— Ну, значит, это какая-нибудь ерунда, — удивился я. Но она, сердито размешивая дрожжи, воскликнула:

— Никакая не ерунда! Здесь