Планета Райад. Минута ненависти или 60 секунд счастья - Михаил Крикуненко

Тут же над головами пронесся вертолет, обдав новой порцией снежной пыли. Я успеваю отметить странные несостыковки: пилот вертолета, модель которого за профиль прозвали «крокодилом», почему-то носит позывной «дельфин». Карандашики, понятно, мы. Так в радиоэфире военные обычно называют солдат и иногда журналистов.

— Вы откуда взялись, мудаки? — капитан дышит тяжело, как конь на скачках, пытаясь сбросить с сапог огромные комья грязи, но чеченская грязь — особенная, прилипчивая, просто так от нее не отделаешься.

— Оттуда, — я махнул рукой в сторону Грозного, пропустив «мудаков» мимо ушей.

— А куда?

— Туда, — показываю в сторону Ханкалы. Но военный меня понял. — Так это вас ждут на КПП? А какого хера здесь делаете?!! — орет капитан.

— Работаем, — я пожал плечами.

— Значит, так, — капитан почему-то неожиданно успокоился. Видимо, оттого, что ему удалось-таки сбросить огромные куски глины, кандалами висевшие на его сапогах, — собрать мне все документы, аккредитации, что там у вас еще, и кассету сюда из камеры!

Я смотрю на Ивана, он чуть заметно кивнул. Значит, кассету успели поменять, молодцы. Чтобы не возникло подозрений, начинаю канючить:

— Кассету мы не можем отдать, это собственность компании.

— Товарищ капитан, а может, мы их здесь грохнем, по-тихому, в окопчике, раз они такие умные? — подключился к разговору второй военный — сержант-контрактник.

— Да я бы с радостью, только в штабе в курсе, что они подъехали, — отвечает капитан. — Кассету сюда, и мы ведем вас в штаб! Генерал ждет.

— Ладно, отдай, — говорю я Гусю. Тот достал из камеры кассету с подборкой песен из индийских фильмов, протянул капитану. Обычно в качестве «левых» кассет мы берем бракованные и подлежащие утилизации копии из архива.

Юсуф, целый и невредимый, но весь в снегу, ковыряет пальцем дыру в крыше машины. Как раз над местом водителя. Еще две пули пробили левое крыло, но колеса остались целы. Он огорченно цокает языком и что-то бормочет на чеченском.

— Прости, друг, — говорю я ему, — постараемся компенсировать.

Генерал встретил нас с нескрываемым равнодушием. Он похож на большую старую черепаху, которую разбудили и вытащили из аквариума. Красные от бессонницы, навыкате, глаза слезятся в уголках, и генерал постоянно промокает их сжатой в кулак ладонью. От этого может показаться, что генералу жаль погибших вертолетчиков и он плачет. Минут тридцать он давал нам интервью. Рассказывал об обстановке в Чечне. Только что сбитые вертолеты никак не укладывались в его доклад, который он добросовестно выучил наизусть заранее. Более того, сгоревшие вертушки портили статистику, и генерал постоянно запинался, как школьник, плохо знающий урок, пытаясь объяснить случившееся своими словами. Из-за этого нам пришлось писать много дублей. Выяснилось, что в вертолете, который мы успели заснять, вместе с пилотами было девять человек. Во втором, упавшем за домами, — четверо. Все погибли. Тринадцать жизней оборвались за считаные секунды.

Генерал уже в том возрасте, когда некоторые военные могут завидовать ровесникам — сослуживцам, геройски ушедшим молодыми, не познавшим морщин, импотенции и подагры. Конечно, вряд ли он хотел бы оказаться в тех вертолетах, но производит впечатление человека, уставшего от жизни. Кажется, его уже мало что интересует, как если бы все хорошее осталось в далеком прошлом. И теперь он ничего не ждет и не просит у судьбы, доживая свой век, как сухой клен во дворе, почерневший от времени и солнца. И желает он, пожалуй, только одного: достойной смерти. Закат жизненного пути для генерала важен, как когда-то были важны ее восход и зенит. В пьесе, как известно, больше всего запоминается финал. От того, какими будут финал и занавес жизни, зависит, какую память оставит каждый после себя. Стихи поэта, трагически ушедшего на взлете, всегда более ценны для людей, чем произведения тех, кто познал руки сиделок и раздражение нетерпеливых родственников, ожидающих наследство. Кроме того, платой за долголетие нередко является маразм, и окружающие запоминают о человеке последнее — измененное сознание личности, которую они когда-то любили и которой восхищались. Личности, искореженной разочарованиями и болезнями, несбывшимися надеждами, испорченной славой и деньгами или их отсутствием. Личности, находящейся в плену высушенного временем кожаного мешка, усыпанного маргаритками смерти. Да, определенно, генерал устал. Если бы он мог выбирать, то наверняка выбрал бы почетную смерть в бою, а не в собственной кровати, где его могут найти обмочившимся и с перекошенным ртом.

Наверное, то единственное, что еще поддерживает в генерале силы и дает ему ощущение своей нужности, — это ВОЙНА.

Мы возвращаемся на базу. Совсем рядом — Октябрьский район Грозного, где живет Ольга. Но надо срочно перегнать в Москву картинку о сбитых вертушках, и я решаю заехать к Ольге завтра. Юсуф крутит баранку. Сквозь дыру, оставленную крупнокалиберным пулеметом в крыше его «семерки», видно серое небо. Я думаю о том, как выстроить репортаж, какие фразы генерала вставить в него из синхронов. «Эксклюзив нашего канала», — объявят ведущие в начале новостного выпуска. Наверняка он снова пойдет первым номером. О смерти в «Новостях» всегда говорят в начале. А о жизни вообще почти не говорят. Разговоры о жизни не повышают рейтинг. Из этого я делаю вывод, что смерть для людей важнее и интереснее жизни. Например, рождение младенца никогда не станет главным информационным поводом. Только если он будет отпрыском какой-то знаменитости или настолько уродлив, что уродство его можно будет сравнить со смертью. Его покажут, если у него три головы, пять рук или шесть ног. Конечно, в голосах ведущих будет читаться сочувствие, но все будут понимать: сюжет о малыше показывают в «Новостях» первым номером лишь потому, что он страшно уродлив. А это пробуждает в людях первобытное любопытство. Почти такое же, как чужая смерть, когда толпа собирается вокруг тела несчастного.

Материал, который мы сегодня отсняли, редкая удача для журналиста. Первым оказаться на месте события, записать интервью с очевидцами, снять как можно больше планов. В этом и состоит работа репортера. Хорошо, если кто-то кричит или рыдает в кадре, эмоции цепляют народ. Но по погибшим пилотам плакать сейчас некому. Разве что генералу. Или у него просто конъюнктивит? Может, не выспался и поэтому тёр свои красные черепашьи глаза? О пилотах плакать будут родные где-то в российской глубинке. А меня руководство, конечно, похвалит. Может, и премию дадут. Потому что рвущийся боекомплект в догорающих вертушках на крупных планах — это круто. Такое мало кто снимал. Или вообще никто. Я думаю о том, на что потрачу свою премию, если получу ее, и еще раз смотрю на дыру в крыше машины. А ведь могли бы и нас тоже. Свои же, по ошибке. Вот бы материал был коллегам!

Продолжая мысль, словно вытягивая ее из рваной железной дыры, в которой виден кусок серого, унылого неба, думаю о том, что смерть одних дает пищу другим. Не только журналистам: работникам кладбищ, наследникам, военным, ученым, изучающим старение человеческого организма, фармацевтам, изобретающим и торгующим лекарствами. Чем больше людей умирает от какой-то болезни, тем выше прибыль фармацевтов, разрабатывающих и продающих лекарство от нее.