Однажды в Африке - Анатолий Луцков

— Стоимость всей униформы будет вычитаться из жалования.

Поймав вопросительный взгляд Комлева, капитан многозначительно добавил, глядя на него оценивающе:

— Когда оно будет назначено и начнет выплачиваться.

Из чего Комлев с обнадеживающей ясностью заключил, что его стажировка на судне может иметь свое логическое завершение в виде зачисления его на штатную должность. Это его радовало и пугало одновременно. Справится ли?

Поселили его в каюту старпома, а это могло означать, что Палмер на судно не вернется. Но свободна ли теперь должность старпома?

Во время знакомства Комлева с судовыми офицерами он изо всех сил старался запомнить фамилии всех, кого называл капитан, хотя понимал, что это для него почти непосильная задача. Он и русские-то фамилии, услышанные при первом знакомстве, запоминал с большим трудом. Но первую названную фамилию он запомнил сразу.

— Это мистер Оливейра, — звучал чуть надтреснутый капитанский баритон, — а полностью Жуан де Оливейра, мой второй помощник.

Оливково-смуглый Оливейра, с кудрявыми и блестящими, словно масляными волосами, был из тех коренных жителей Гоа, покинувших ее, когда она перестала быть португальской колонией. Однажды ее просто захватили индийские войска. За четыреста пятьдесят лет португальского правления многие гоанцы, в том числе и Оливейра, оказались с некоторой примесью европейской крови, стали ревностными католиками, а дома говорили по-португальски. Сам Оливейра давал понять, что носил звучную фамилию не случайно, и она действительно принадлежала его далекому родоначальнику, следов которого в родословной второго помощника не смог бы отыскать и опытный историк-архивист.

В дальнейшем Комлев больше узнал о манерах и привычках капитана Форбса. Всем судовым офицерам он неукоснительно говорил «мистер такой-то» и в ответ ему говорили «сэр». Но когда Форбс был кем-то недоволен, это слово звучало у него не раз в разговоре с распекаемым подчиненным. Так, он мог сказать, совершенно не повышая голоса:

— Впредь старайтесь включать вовремя все ходовые огни на судне, сэр! И учтите, я последний раз об этом напоминаю, сэр.

А к Оливейре он обращался в некоторых случаях даже по-португальски. Так, если бывший гоанец упрямился и настаивал на своем, капитан ядовито спрашивал своего второго помощника:

— Комприэнде инглэш, синьор? (Вы понимаете по-английски?)

— Син, комприэнду муйту бэн, синьор капитан (Да, понимаю очень хорошо) — поспешно подтверждал Оливейра, чувствуя, что где-то перегнул палку и теперь надо «отработать» назад.

Но в минуты благодушия Форбс выказывал свое расположение к нему так:

— Кому эшта у синьор? (Как поживает сеньор?)

— Муйту обригаду (Большое спасибо), — отвечал Оливейра.

— Шама-мэ а сэйш ореш (Разбудите меня в шесть часов).

Так говорилось в том случае, когда капитан должен был сменить Оливейру на мостике, а сам собирался прилечь перед вахтой.

Третьим помощником капитана был черный мистер Нкими, а пассажирами ведал другой африканец — пожилой, лысоватый и, кажется, очень хитрый Масуку. В его руках находились все билеты, продаваемые во время рейса, так как некоторых пассажиров принимали почти на ходу прямо из лодок. Он работал с Форбсом уже давно и, видимо, ему вполне доверял.

Механик Шастри и его помощники пакистанец Хабиб и Лунгеро, откуда-то из Кении или Уганды, представляли собой «нижнюю» команду.

Комлев не знал многого о командном составе «Лоалы». А дело было в том, что единственным хорошим судоводителем после себя Форбс считал своего старпома Палмера. Именно они оба и стояли, в основном, все ночные ходовые вахты. Оливейра не отличался внимательностью и был рассеян. Нкими хоть и был старателен и честолюбив, мечтая сам о капитанской должности лет через семь — восемь (срок этот ему приходилось все время неохотно удлинять), но страдал неопытностью и слабо вырабатывал у себя судоводительскую интуицию. Форбс подозревал, что с рулевыми Нкими ладил плохо. И это было действительно так, потому что они знали себе цену и возражали против начальственного тона, которым злоупотреблял в разговоре с ними третий помощник. Однажды на стоянке они собрались все трое в каюте у Мбизи, старшего рулевого, кстати и старшего по возрасту. Он тогда и сказал:

— Белых людей мы знаем. Что у них хорошее и что плохое, нам известно давно. Но когда черный человек старается вести себя как белый, он во много раз его хуже. Потому что он берет от белого только плохое. А все знают, что вода и огонь в спор не вступают.

— От пальмового вина, которое пьют другие, не захмелеешь, — рассудительно, хотя и очень туманно, заметил Лугья, другой рулевой.

А Мбизи подвел итог беседе, приведя еще одну пословицу:

— Летучая мышь не птица, хоть и умеет летать.

Лишь третий рулевой Ньоси ничего тогда не сказал, хотя и знал, что молчание — это тоже речь, и за нее иногда приходится отвечать.

Форбс понимал, что Палмер уже на мостик не вернется, а его самого власти все равно вынудят продать пароход. Он даже слышал о том, что для «Лоалы» уже есть кандидатура на должность капитана. Конечно, он африканец, на меньшее власти бы не согласились. Форбс, зная всех здешних судоводителей, не припомнил ни одного, кто мог бы соответствовать этой должности. Для себя он уже все решил, и очень кстати подвернулся этот молодой русский с судоводительской жилкой. Значит, «Лоала» еще поплавает.

А в это время у Мфумо произошла встреча с теми, с кем ему ни за что не хотелось бы встречаться. Как известно, дерево не падает на того, кого в это время нет на месте его падения. Помня эту присказку, Мфумо даже старался подолгу не задерживаться в тех местах, о которых другие знали, что он там бывает. Домой же он старался приходить поздно, а уходить рано. Но однажды он утром задержался дома: ему хотелось дописать один газетный материал. Мфумо полагался на пословицу, согласно которой зверь и охотник ходят разными тропами, и еще на другую, которая гласит, что зверь не покидает свое логово в тот день, когда охотник уже наточил на него копье. Но на этот раз интуиция его подвела.

Мфумо не мог понять, почему все, с кем он работал в закрытой властями после президентских выборов газете, нашли себе место работы, а для него нигде не нашлось штатной должности. Он знал, что некоторые считали его «африканским Оводом». Мфумо когда-то читал знаменитый роман, но думал, что такого лестного мнения о себе, как о неустрашимом журналисте с острым жалом-пером, он явно не заслуживал. В последнее время он стал слишком, даже постыдно, осторожен. Местные люди говорят, что та коза, которая блеет громко, сама ищет встречи с леопардом. И еще они говорят, что птица может забыть о ловушке, но ловушка о ней не забыла.

Хотя его и не приглашала в штат ни одна редакция, работу ему иногда давали. Так как позвонить ему было невозможно, в район бедноты Мусомбе, где он жил, приезжал на казенном велосипеде редакционный рассыльный с письмом. Если Мфумо он дома не заставал, что чаще и случалось, письмо отдавал хозяйке или ее служанке для передачи постояльцу. Недавно у Мфумо даже была небольшая командировка в уезд Ндендва, куда он отправился на местном автобусе, а потом еще ехал на попутном грузовике. На окраине деревни, где он должен был побывать, его остановил полицейский патруль и долго, с хмурым вниманием, изучал документы и его редакционное удостоверение. Еще полицейских, видимо, очень интересовала его племенная принадлежность, и они вглядывались в него, желая высмотреть признаки враждующих в этих местах племен нвангела и мби. Ночевал он в глинобитном доме для приезжих чиновников, крытом белой жестью. Когда стемнело, в его комнату поскреблась, как кошка, и вошла местная горничная в коротком темном платье, с красной косынкой на голове, и не говоря ни слова, прижалась к нему, призывно заглядывая в глаза. Мфумо покачал головой с мягкой неуступчивостью, подвел ее к двери и выпроводил в узкий коридор, сунув ей в кармашек платья плитку шоколада, небольшой запас которого он всегда держал при себе, выезжая из города в провинцию.