Отторжение - Элисабет Осбринк

Конец Недели Заветного Счастья.

Сделала из этих слов аббревиатуру КНЗС – и написала жирно, как приказ, с тремя восклицательными знаками:

Не думать!!! Р. К.

Когда-то они встретились на танцах в Хаммерсмит-Пале, двое с неправильными именами: Рида и Виталь. Двадцать один год прошел с тех пор. А теперь Рита в полном одиночестве переходит из комнаты в комнату, осматривает свое царство – тут надо вытереть пыль, там пора вымыть окна, снять влажной тряпкой кошачью шерсть с дивана. По лестнице с красной ковровой дорожкой (тоже надо бы почистить) поднимается в комнату Салли. Отсутствие дочери ощущается как присутствие. Как будто Салли оставила вмятину на их жизни, как оставляют вмятину на старом диване. Никого нет, а вмятина – вот она. Дочь все равно живет с ними, хоть и уехала.

Открыла платяной шкаф, поснимала плечики с платьями, жакетами и курточками Салли, посмотрела и повесила на место. По привычке пошарила по карманам. Какие-то бумажки, автобусный билет, в швах, как всегда, скопился неизбежный серый пушок. Аккуратно сложенное нижнее белье и чулки на полках, уютный запах нафталина. Коробка из-под обуви с фотографиями. Она совершенно про нее забыла! Присела на край кровати и вдруг заволновалась, будто получила таинственный и неожиданный подарок. Сняла крышку – снимки за несколько лет. Посчитала – ровно двадцать пять. Салли после танца, все еще в объятиях какого-то парня, Салли танцует, здесь Салли восемнадцать, а вот здесь девятнадцать, двадцать… разные прически, разные платья, но всегда смеющаяся. Или с особой, немного нервной улыбкой, которую почему-то всегда вызывает магниевая вспышка. Блестящие глаза, румяные щеки, счастливое лицо.

Салли с ума сходила от танцев. У нее было несколько излюбленных клубов, но она предпочитала те, куда пускали и иммигрантов. Там ей было веселее, там ее постоянно приглашали, никто не чурался ее оливковой кожи и черных волос, там за ней ухаживали и провожали домой. Рита мало что знала про интимную жизнь дочери, но нетрудно догадаться. Ну что скажешь – принцесса… Как будто смотришь фотографии из жизни какой-нибудь гламурной кинозвезды – какое все это имеет отношение к Рите, к будням, к бесконечным вопросам, которые ставит жизнь и требует немедленного ответа? Салли – чужой человек, живет чужой, неизвестной ей жизнью. Когда же, когда они так отдалились друг от друга? Рита раз за разом всматривалась в потное от танцев, счастливое лицо этой молодой женщины, ее дочери. Ей не нравится опасная близость тел Салли и ее кавалеров, даже думать про нее не хочется.

Мужчины…

Рита сняла очки. Подносила фотографии чуть не к самому носу и разглядывала по нескольку минут: а вдруг что-то осталось незамеченным, вдруг выпуклые линзы очков обладают свойством скрывать малоинтересные для них детали? Красивые маслянистые блики на перманенте… Салли всегда смотрит прямо в объектив, а мужчины, те, кто держит ее в объятиях, уставились на нее так, будто им достался экзотический трофей, будто не верят своим глазам – надо же, какая птица оказалась в моих руках…

Сложила фотографии в коробку, надела очки и спустилась в прихожую. Там, в шкафу, лежало наследство ее матери – ящик со швейными принадлежностями. Нашла ножницы, опять поднялась наверх и аккуратно, по контуру, вырезала всех партнеров Салли по танцам. Один за другим падали они на пол, покачиваясь в воздухе, как парашютисты. Наконец работа закончена, Салли осталась в гордом одиночестве на всех фотографиях, если не считать чьего-то белого носа на щеке или оставшейся руки на талии. Рита, довольная собой, сложила все снимки в коробку и поставила назад в шкаф. Аккуратно собрала с пола плоские мужские фигурки, спустилась вниз, положила ножницы на место, вышла во двор и выкинула всех мужчин в мусор.

Почему ей так важно было взять не первые попавшиеся ножницы, а именно ножницы матери? Вряд ли она смогла бы ответить на этот вопрос.

Вернулась в дом, и первое, на что упал взгляд, – конверт с имитирующей каллиграфический почерк надписью: Мистер и Миссис Коэнка. Впервые за два дня открыла. Да, их супружеские отношения удостоверены в районе Вуд-Грин, Миддлсекс, Лондон. Брак зарегистрирован 30 ноября 1949 года в конторе Энгфильд, в присутствии двух свидетелей. Жених – холостяк Виталь Коэнка (59 лет), невеста – Рида Блисс (50 лет). Фигурная сургучная клякса символизирует незыблемость союза.

Имена, как всегда, написаны неправильно.

Я РОДИЛАСЬ 29 апреля 1965 года, и с моим рождением объединились две линии людей, в чьем генофонде заложены все болевые и взрывоопасные точки человечества.

Мой отец узнал о своем происхождении случайно, когда играл во дворе своего дома. Какой-то чужой дядька назвал его büdös zsidó, вонючий жиденок. Ему было тогда пять лет, и жил он в Будапеште, в Венгрии. Если кому-то интересно, вот адрес: Эндреш Дьордь тер, дом семь. Шел 1941 год.

Через полтора года его отец и бабушка сгорят в печах Холокоста. А мальчик, которому суждено было стать моим отцом, и его мать переживут войну. Хотя война – не то слово. Правильней было бы сказать вот так: они, Дьордь и Лилли, пережили бесчисленные попытки их убить. Они пережили концлагерь, Будапештское гетто, голод и дизентерию. Его, восьмилетнего мальчика, должны были посадить на поезд в Польшу, но матери удалось его спасти. Как это произошло? Если есть на земле непонятные события, то это – самое непонятное из всех непонятных.

Отец никогда не сажал меня на колени, не говорил: ты должна про это знать. У него не было времени оглядываться на прошлое, ему хотелось строить будущее, а не вспоминать прошлое. Хотелось отблагодарить, а не требовать компенсации. Он прибыл в Швецию в 1956 году как беженец, выучился на врача и всю жизнь работал в государственной больнице. Невозможно найти слова, чтобы описать пережитое моим отцом. Что-то я знаю, но такое чувство, что не знаю ничего.

А моя мать? Как описать ее отчаяние и беззащитность при виде этих молодчиков в черных куртках? Как описать пыльную июльскую зелень, белые полевые цветочки на газонах в Голдерс-Хилл-Парк – и граффити, корявые черные надписи полуметровыми буквами? На стенах, на лавках, на сарайчике, где садовники хранят свой нехитрый инвентарь? Как обожгли эти слова девочку с испанской фамилией, которая вышла погулять со своей тетей? Айда на погром. Как понять и почувствовать охвативший ее страх, который то усиливался, то ослабевал, но никогда не уходил?

Много лет спустя они встретились в комнате ожидания в британском консульстве в Гётеборге, мой отец и моя мать. Встретились и полюбили друг друга, хотя никогда раньше не встречались. На свадебной фотографии у них такой счастливый вид, что у меня до сих пор закипают слезы.

Что у них общего? Что нельзя прочитать на этом снимке?

А вот что: опыт страха, ощущение непреходящей угрозы, различный опыт преодоления, объединяющее чувство отторжения. И это чувство, чувство отторжения, в нефильтрованном виде просочилось в сознание их единственного ребенка. В мое сознание.

Стокгольм, 24 марта 1976 года