Калинова яма - Александр Сергеевич Пелевин

— Око за око, Гельмут Лаубе. Мой друг очень ждет, когда вы вернете ему долг.

«Но поезда не могут так быстро мчаться», — опять подумал Гельмут. Он снова посмотрел на стол: стакан с чаем был полон до краев.

Но ведь он выпил почти половину стакана!

Он посмотрел на деньги, лежащие рядом. Две гладкие блестящие бумажки, целиком окрашенные зеленым, без портретов и узоров. Монеты рядом тоже были абсолютно гладкими, без цифр.

Внезапная догадка вдруг озарила Гельмута, и его снова мелко затрясло, и сам поезд будто подскочил на кочке.

— Да вы же мне снитесь! — сказал он и засмеялся.

И в этот момент пейзаж за окном вдруг вздрогнул, остановился и поплыл, разгоняясь, в обратном направлении. Дрожь в теле стала сильнее, вагон трясло.

— Снитесь! Всего лишь снитесь! — Гельмут захохотал.

— И что с того? — обиженно проговорил Орловский.

Но Гельмута было не остановить. Он смеялся все сильнее, до хрипа, до одышки, и пока он смеялся, Орловский прямо на глазах становился меньше, словно усыхал, как мумия; а сам он, Гельмут, увеличивался в размерах, и купе становилось тесным, а Орловский уменьшался, сгибался в спине, дряхлел и становился похожим на высушенного карлика. Гельмута распирало, он уткнулся головой в потолок и продолжал хохотать; и воздух становился густым, будто его можно было месить, как тесто. Маленький Орловский свалился тряпичной куклой под стол. Затрещали стены вагона, задребезжала обшивка, и поезд вдруг сначала резко подскочил вверх, а потом замер на месте и рухнул.

— Товарищ, мы подъезжаем к станции Калинова Яма.

Кто-то коснулся рукой плеча. Гельмут вздрогнул и резко раскрыл глаза. Над ним стоял проводник.

— Вы просили разбудить, — сказал он с извиняющейся улыбкой.

IV

Демоны

Старуха умерла, когда мне было пятнадцать лет. В день похорон было жарко и солнечно, а вечером, когда мы шли от кладбища домой, всю дорогу нас сопровождало пение соловья. На следующий день я заблудился в лесу.

Я не сразу понял это: сначала казалось, будто я иду правильно, и стоит еще немного пройти, как вновь покажется знакомая дорога, небольшой ручей, мост, а за ним — обширное поле с деревней на горизонте, но не было дороги, и не было ручья, и не было моста.

Я шел кругами и никак не мог найти обратный путь. Я проходил мимо поваленного бревна, поросшего густым темно-зеленым мхом, и через некоторое время вновь приходил к нему, и пытался идти в другую сторону, но опять приходил к нему же; а когда я долго не видел его, казалось, будто с каждой попыткой выбраться я забредаю все глубже и глубже в лес.

Солнце клонилось к закату. Я сел на бревно и обхватил голову руками. И тут неподалеку запел соловей.

И я вспомнил, как старуха пела колыбельную: «Дин-дон, дин-дон, звенят колокольчики в небе», и соловей был этим небесным колокольчиком, и мне показалось, будто если сейчас я встану и пойду прямо, то выйду к реке, и настанет ночь, и вода превратится в лунное золото.

Из рассказа Юрия Холодова «Зеленый мох»

* * *

Из воспоминаний Гельмута Лаубе

Запись от 5 марта 1967 года, Восточный Берлин

В январе 1939 года, незадолго до отъезда в Польшу, я встретился с доктором психологии Карлом Остенмайером, приехавшим из Мюнхена в Берлин на научную конференцию. Мы были знакомы с конца 1920-х годов. Остенмайер был одним из трех людей, с которыми я мог быть более-менее откровенным. Он всегда все понимал и никогда не осуждал. И я знал, что он будет всегда держать язык за зубами.

Последний раз до этого мы виделись в тридцать пятом. С тех пор многое произошло. Когда мы сели пить кофе в берлинском кафе, я не стал рассказывать о подробностях моей работы. Говоря о взрыве моста в Испании, я соврал, что был добровольцем. Поверил ли он? Не знаю. О подготовке к Польской кампании я тоже не говорил — это было совсем лишним.

Остенмайер говорил вещи, о которых по-хорошему надо было донести в гестапо. Он говорил, что немецкую нацию поработили демоны.

— Конечно, вы можете сказать, что демонов не существует, и будете отчасти правы, — говорил он мне, поправляя очки. — Действительно, тех самых демонов с рогами и копытами в реальном мире не существует. Я говорю о демонах, которые живут в каждом из нас. Без исключения. Во мне, в вас. В фюрере.

— Карл, — я широко раскрыл глаза, — вы прекрасно понимаете, что такие вещи не следует говорить. В случае чего, ваши заслуги не спасут вас.

— А я говорю их только вам. Оцените степень доверия. — Он улыбнулся и продолжил: — С другой стороны, я и не говорю, что демоны внутри — это что-то по определению плохое. Нет однозначно плохих и однозначно хороших вещей. Вы сами мне это говорили еще при первых встречах.

— Говорил.

— Так вот: я не говорю, будто это что-то плохое. Но это может привести к очень печальным последствиям. Демоны всегда разрушают. Разрушив все вокруг, они принимаются за разрушение себя. И если бы существовала некая идея, способная уравновесить эту разрушительную силу, я был бы спокоен за наше будущее. Но такой идеи нет.

— По-вашему, национал-социализм — разрушительная идея?

— Вы сказали, — улыбнулся Остенмайер.

— А эта штука, — я указал на значок НСДАП на лацкане его пиджака, — не разрушает вас?

— В партии много хороших людей. Я же не говорю вам, что национал-социализм плох. Он не плох сам по себе. Просто он может плохо закончиться.

— Но почему?

— Гельмут, я хочу, чтобы вы смотрели в будущее с открытыми глазами и без страха. Даже если мы каким-то чудом избежим военной катастрофы (а я уверен, что не избежим, но этого я вам не говорил), нас настигнет катастрофа психическая. Она уже здесь, в наших головах. Мы почувствовали вкус крови и хотим разрушать. Это естественное желание человека с первобытных времен. Демоны жили в нас еще в те времена, когда мы сидели в пещерах и били друг друга дубинками. Просто тогда они были сильнее. Но разрушение — я скажу вам очень важную вещь — разрушение никогда не имеет четко направленного вектора. Разрушение всегда происходит сразу во все стороны — и вовне, и вовнутрь. В разных пропорциях, с разной силой. Сейчас мы запускаем чудовищную разрушительную цепочку событий, которые перевернут мир. А больше всего перевернут нас. Кровь опьянила нас, но рано или поздно настанет суровое