Калинова яма - Александр Сергеевич Пелевин

Они хотят заполучить кусок нашей земли, который называют «польским коридором»[16]. Но не надо обманываться и думать, что если мы уступим им эти земли, если мы отдадим им Данциг, то они оставят нас в покое. Нет. Они хотят всю Польшу и даже не скрывают этого. Они хотят пройти победным маршем по нашим городам, как прошли в Чехословакии. Они хотят рабства для наших женщин и смерти для наших мужчин.

Неужели этим хищникам не хватило той кровавой мясорубки, устроенной ими же больше двух десятков лет назад? Неужели они хотят получить еще?

Что ж, если хотят — получат.

Мы все должны сплотиться перед лицом немецкой угрозы. Но этого мало. Надо бить превентивно — и так, чтобы у бешеного австрийского выскочки не возникло даже мысли о том, чтобы криво посмотреть в сторону польской границы. Мы должны быть решительными и непримиримыми. Мы должны гнать их без всякой жалости. Долг каждого поляка сейчас — увидев немца, плюнуть ему в лицо.

«У бешеного австрийского выскочки!» Когда я писал это, я безумно хохотал: когда еще тебе позволят писать такие вещи о фюрере!

Пожалуй, в Польше я проявил себя лучше всего. Это были золотые дни. Я занимался тем, что лучше всего умел. Мой язвительный язык никогда еще не получал столько свободы.

Наиболее яркие фрагменты из этих публикаций появлялись затем в германской прессе. Их комментировали в нашем Министерстве иностранных дел, их предъявляли англичанам и французам — мол, посмотрите на этих поляков, которые призывают плевать в лица немцам!

Особенно весело было работать с польскими националистами. Этих идиотов даже не надо было особенно провоцировать: достаточно было вовремя швырнуть парочку разогревающих фраз, и они уже собирали антинемецкие митинги и чуть ли не готовились к погромам. Честное слово, если бы не полиция, они устроили бы в Кракове настоящую инквизицию для фольксдойче.

Именно такие настроения нам и были нужны. Разжигать войну было весело.

Ситуация вышла из-под контроля только один раз — когда в середине июня в Броновице поляки избили немецкую семью. Этот инцидент тут же был подхвачен нашей пропагандой.

С военной разведкой тоже не было особых проблем. Поляки — народ храбрый, но иногда до ужаса хвастливый. Если на каком-нибудь приеме поставить графин водки польскому офицеру, то уже через полчаса можно было доставать блокнот и записывать. Так, в июле я узнал местоположение военного аэродрома в Верхней Силезии, который даже не был занесен в наши карты. Эта информация тут же отправилась в Центр: аэродром разбомбили в первые часы войны.

Не все, однако, разделяли мой яростный антинемецкий запал. Во время работы в газете я сдружился (если вообще можно употребить это слово по отношению к разведчику) с репортером Анджеем Ожешко — добрым круглолицым блондином, любившим выпить и поесть. Вечером в конце июня — как раз после того, как вышла та самая статья, — мы с ним решили прогуляться по Кракову от Дворца печати, где располагалась наша редакция, до набережной Вислы, где Анджей хотел встретиться с одним из своих далеких знакомых.

Был теплый летний день, дул свежий ветерок, с востока приближались облака. Ожешко был встревожен и напуган. И, как всегда, разговорчив.

— Томаш, все-таки так нельзя, — говорил он, постоянно ускоряя шаг и монотонно жестикулируя правой рукой с зажатой в ней папиросой. — Да, немцы — враги, и да, они хотят войны, но зачем так писать? Неужели ты не понимаешь ответственности? Я понимаю: твои родители не заслужили такого, и поверь, я тоже ненавижу немцев, но зачем же вот так?

Согласно легенде, я родился в польской семье в Штеттине. В декабре тридцать восьмого моих родителей арестовало гестапо, а сам я бежал в Краков. Легенда готовилась долго, с душераздирающими газетными публикациями о несчастной семье Качмареков и даже со свидетельствами людей, которые якобы знали моих родителей.

— Неужели ты не понимаешь, что дразнишь их? — Ожешко продолжал нервно жестикулировать. — Иногда я думаю: будь проклят наш польский гонор! Наше бряцанье оружием, наша воинственность — пока дело не дойдет до настоящей войны, все мы кажемся себе крылатыми гусарами. Поверь, Томаш, я не меньше тебя хочу увидеть польских солдат, марширующих по Берлину, но если можно обойтись без этого, то зачем лишний раз дразнить немцев? Это опасная игра. Мы машем водяным пистолетиком под носом у опасного зверя.

— Без этого нельзя обойтись, — глухо отвечал я. — Война будет. Глупо рассчитывать, что все обойдется. После Чехословакии они вошли во вкус и теперь не остановятся.

— Как раковая опухоль. — Ожешко крепко закусил папиросу. — Томаш, я никогда не видел войну. И, если честно, не хочу ее видеть. Очень не хочу.

— Я тоже не видел, — соврал я. — И тоже не хочу.

Неторопливым прогулочным шагом мы прошли Старовисльну улицу и подошли к реке, откуда пахло студеной свежестью. У набережной, опершись на ограждение, стоял невысокий человек в слегка помятом костюме. Он обернулся к нам и помахал рукой Ожешко: видимо, это и был его знакомый. У него было плоское лицо с круглым носом, небольшие залысины на висках и немного оттопыренные уши. Когда мы подошли к нему, он энергично пожал руку Ожешко.

— Наконец-то, — сказал он. — Добрый день, пан Анджей. Я завтра еду в Германию и уже боялся, что не увидимся.

— Добрый день, пан Франтишек, — ответил Ожешко. — Томаш, это очень интересный человек. Это Франц Хониок, он живет в Силезии, но всей душой любит Польшу. Пан Франтишек, это журналист Томаш Качмарек. Вы наверняка читали его.

— Пан Качмарек! Какая приятная встреча! — Глаза Хониока заблестели, он пожал мне руку. — Я читал вас в газете, вы прямо ух! Так и хочется сесть на танк — и до Берлина!

Я смутился.

— Что вы, самые обычные статьи. А вы не хотите переехать в Польшу? В Силезии вам может грозить опасность. Сейчас очень неспокойно.

— А, — Хониок махнул рукой. — Будь что будет! У меня там ферма. Неужели я брошу дело всей жизни? А что до Гитлера — да не пошел бы он к черту. Уверен, ему осталось недолго.

— Я же говорил, что среди немцев есть порядочные люди! — сказал Ожешко. — Порядочные и бесстрашные. Люди, в которых еще не заглох голос совести. А теперь пойдемте к Пивной улице, там есть отличное заведение.

Весь вечер мы пили пиво и разговаривали. Хониок был интересным собеседником для силезского фермера.

Он рассказывал смешные деревенские истории и много шутил, а когда речь заходила о политике