Бумажная роза - Мария Садловская

Мне никак не удается с тобой поговорить. Ты так далеко…

Прошлый раз ты явилась ко мне во сне, чему я искренне обрадовалась. Но только мы ударились в воспоминания, сон исчез. Впрочем, я не удивилась: в этом вся ты.

…Милая, помнишь? Мы с тобой совсем маленькие… Не будем уточнять время. Да, оно было тяжелое. Но при всей его тяжести летом было много солнца, а зимой снега, а ночью все небо было усыпано звездами. Мы выбирали в небе каждая свою звезду. Мы никогда не ссорились с тобой и великодушно уступали друг другу понравившуюся звездочку. А потом ты щедро предложила выбрать каждой из нас по две, по три звезды. Мы тогда их много себе набрали…

Милая, я их сейчас ни одной не вижу. Не знаю, как ты. Они исчезли, наверное, рассыпались. Но ведь где-то должна залечь звездная россыпь – это по праву принадлежащий мне клад. Так что, как видишь, я не бедная.

Давай вспомним твои первые уроки на скрипке. Признаюсь, я не верила, что ты будешь играть, хотя, как мне теперь кажется, ты заиграла сразу. Но удивляться нечему – ты ведь лучшая, лучшая… Но зато я была лучшим слушателем! Помнишь?

Потом стали чередоваться наши расставания и встречи. По правде говоря, перед каждой встречей я немножко волновалась, боясь увидеть незнакомку. Но ты не менялась, и я успокаивалась.

Помню, в одну из наших встреч я читала тебе свои стихи. Теперь-то я знаю, что они были никакими. Но тогда я упивалась каждой своей строчкой, а ты критиковала и безжалостно все вычеркивала. До сих пор не могу забыть, как из длиннющей поэмы ты оставила всего две строчки, сказав, что это лучшее из всего написанного мной. Я их запомнила на всю жизнь, вот они:

Ну скажи, не жестоко ли это было? Ну да ладно.

Как вчера, помню твое поступление в самый престижный вуз. Вот здесь я верила изначально. А ты волновалась. Тогда было очень тяжело поступить, потому что мы с тобой были бедны.

А богатых было ровно столько, сколько мест в вузе. Но тебя приняли.

Помнишь, как ты сразила профессора своей наивностью: «А что, принимают только за деньги?» Он смутился и, как мог правдиво, ответил: «Половину – за деньги, половину – за знания». Ты облегченно вздохнула и произнесла: «Слава богу, потому что у меня только знания».

После этого конопатины на твоем лице от волнения где-то с полгода не исчезали. Ты ведь была конопатая, не знаю, как сейчас…

Милая, а предмет твоей любви был вполне достойный. Не знаю, известно ли тебе, что он сейчас довольно успешный человек в мире искусства. Вся его красивость при нем, он почти совсем не изменился. Живет и здравствует. Я так и не поняла, почему ты с ним рассталась. Впрочем, я многого в тебе не понимала.

К примеру, почему во время одной из наших встреч, когда я захотела уйти (не от тебя, нет), ты дико воспротивилась. Ты дурила мне голову, зачитывая наизусть отрывки из каких-то немыслимых философских трудов! Только спустя время я поняла, что это были твои личные цитаты. Короче, ты не дала мне уйти…

А потом спустя некоторое время я узнала, что ушла ты.

Конечно, ты во всем должна быть первой. Наверное, ты в обиде за то, что я не пришла тебя провожать. Я сделала это сознательно. Видишь ли, человек (я имею в виду себя) слаб.

Это ты сильная.

Тебе интересно, чем я в то время занималась? Ничем.

Сначала я сидела на скамейке во дворе, зажав уши руками. Почему закрыла уши? Да потому, что над головой кружила горлица. Она так кричала и, казалось, хотела сесть мне на голову. Поэтому я ушла в дом. Нет, я не думаю, что она меня звала. Скорее наоборот. После того как я ушла в дом, горлица скрылась… Я же не догадалась, что это была ты.

Это сейчас я уверена в этом.

Тебе, наверное, так же не хватает наших встреч, как и мне?

Но я думаю, мы скоро встретимся.

До встречи, милая!

Р.S. Да! Тебе сверху все видно. Подскажи, где мой клад?

Костричкин Николай писал стихи. Сначала для себя, а потом и для более широкого круга слушателей. Первой в этом кругу стояла его жена Ульяна. Знакомство с поэзией Костричкина началось с его стихотворения о несчастной любви:

Его жена тогда благоговейно сложила на груди руки и даже прослезилась. А потом положила в его тарелку горку горячих котлет, издающих восхитительный аромат. Котлеты были коронным блюдом Ульяны, и Костричкин подозревал, что если бы о кулинарии судили, как о поэзии, то его жена числилась бы в ряду «великих». Но поэт Николай Костричкин умалчивал об этом.

Как само собой разумеющееся, из почтения к поэзии жена стала называть его «Николай Иванычем», хотя раньше называла Коленькой. Когда у Костричкиных протекла канализационная труба, Ульяна решила, что негоже заниматься мужу такими приземленными делами, и позвала на помощь соседа по лестничной клетке – Антон Григорьича. Тот подрабатывал сантехником, потому как пенсии не хватало. У Костричкиных пенсии тоже не хватало, но им иногда помогали уже взрослые дети, а жена Улька за свою жизнь научилась как-то сводить концы с концами. Так что, несмотря на всеобщий кризис, дискомфорта пока не ощущалось.

Вечерами заходил теперь уже ставший своим Антон Григорьич. Опасливо поглядывая на Ульяну, ставил на стол бутылку, и начинался вечер поэзии. Для Ульяны читалось неизменное стихотворение о трагической любви. В этом, правда, наблюдалась некая конъюнктурность, потому как после этого участникам поэтического вечера Улька привычно подкладывала исходящие паром котлеты. Дальше репертуар становился свободным. Любовь к поэзии сантехника Григорьича возрастала пропорционально убыванию спиртного в бутылке. Он выпивал очередную рюмку и прочувствованно обращался к Костричкину:

– Давай, Николай Иваныч, мое любимое, про «скупую мужскую»!.. Уважь соседа!

В этом месте Костричкин в который раз значительно хмурил лоб и отвечал:

– «Скупая мужская» – это плагиат! У меня совсем другие слова, лучше! Вот послушай:

– Вот-вот, – одобрительно кивал головой сантехник, – как это ты, Иваныч, точно изобразил!

И вытирал платком блестевшие от пота щеки. Впрочем, ситуация позволяла думать, что вытирались слезы. В это время раздавался голос Ульяны:

– Коля! Пора отдыхать, поздно уже! Соседи будут жаловаться.

Когда жена называла Костричкина Колей, он знал, что возражения не принимаются, поэтому с сожалением захлопывал распухшую от поэзии толстую тетрадь, кстати, подаренную тем же Антон Григорьичем. До выхода на пенсию Григорьич работал бригадиром на стройке, и таких неиспользованных тетрадей учета стройматериалов у него осталось много.