Три робких касания - Евгения Мулева

Я уронил меч и пнул его, что есть силы. Успеют – подберут. Столичный продолжал что-то бормотать. Воздух теплел. Боковым зрением я заметил, что мой постыдно брошенный палаш летит. Кое-как я выпутался из плаща, оставив его ёлкам, и, наплевав на колючки, побрел прямо напролом.

– Горят! – хохотнул арбалетчик!

– Так им! Так им! – поддакнул второй.

Раздался страшный хруст. Где-то совсем близко рухнуло дерево, да так, что недобитые твари с арбалетчиками остались с одной стороны, а мы со столичным с другой.

– Беги, – просто с каким-то горьким отчаянием попросил латник, кося взгляд в сторону разлапистого дерева. Как могу бежать? – Беги, дурак! А ну, пошёл! – взревел столичный, его пальцы полыхали неведомыми зелеными огоньками, в воздухе крутился толстый круглый смерч. – Туда! – указал он в сторону смерча.

«Боже, мужик, ты чего…» – подумал я, но не решился. Мне сделалось совсем худо, будто перемололи всего меня заживо и выплюнули, но не до конца.

– Туда? – выдавил я хрипло и сам подивился слабости голоса.

Столичный едва различимо кивнул, всё его внимание было сосредоточено на смерче, возросшим до двух метров в обхвате.

– Я потерял две сотни человек. Хоть ты живи.

Сияние бледнело. Я дернул рукой, выбираясь из ельника. Смерч подобрался ко мне. «Холодный», – подумалось вовсе не к месту. Я сделал последний рывок, прикрывая лицо здоровой рукой, ввалился в сияющий ураган. Латник за моей спиной что-то выкрикнул, что-то безумное, нечеловеческое.

***

Выкинуло меня где-то у мостика, неподалёку от Речного вокзала. Смерч просто погас, а город появился. Я думал, подохну, расплющит меня, ослепит, сожжёт и пара сотен прочих милостей, но нет. Вроде жив.

К чему был весь этот поход? Что стало с остальными? И с теми двумя сотнями, о которых успел обмолвиться латник? Почему они приехали к нам? Почему набрали этих странных людей? Я сорвал с шеи никудышный испачканный шарф, кое-как связал концы, подвесил на него раненую руку. Около моста стоял фонарь, на фонаре висели скромные часики. Половина десятого. Всего лишь. Я чертыхнулся, не бывает так, ну не бывает! и побрёл искать последний трамвай. Одно мне на сегодня ясно: тот человек из Брумвальда был колдун, и мы с ним вляпались во что-то дурное.

***

У подъезда кто-то стоял, кто-то маленький и замёрзший. По чёрным лужам порхали блики-мотыльки, оранжевые и красные, голубые. Сияли зефирные фонари.

– Даня? – бросил я наугад и с размаха наступил в лужу. В сыром ботинке радушно булькнуло. Неведомый кто-то послушно кивнул, поёрзал и бросился мне навстречу. Зефирные фонари согласились.– Давно ждёшь?

– Нет, нет. Я только с половины пятого. Я только отдать. Я… вот! – она протянула мне папку. Пальцы совсем красные. Протянула и отпрянула. – Ух… Что стряслось? От тебя… от тебя…

– Болотом – знаю. Всю ночь по лесам гоняли.

– Всю ночь? – она испугано переплела пальцы. Так не согреешься, нет, не согреешься! – Тебя три дня как не было…

Три. Дня…

– Вот чёрт. Может, зайдёшь?

Хрустальный мир

Я просто вышагну,

из платья выберусь,

из тени сумрачной,

потрогать свет.

Оставлю платьишко

в шкафу на вешалке,

за дверью тоненькой

пускай висит.

Под звон будильника

босыми ступнями

по скрипам-шорохам

да в новый день,

Едва распустится

бутоном розовым

в дыму и зареве

печальных дум,

едва откроется

в дождливой лёгкости,

едва откликнется -

и в такт дышу.

А ночью сумрачной,

затёртой в памяти,

тревожно мнущейся

в тени теней

мне снились демоны,

звали и скалились,

смеялись ласково

в дурмане сна.

Они привычные,

давно знакомые,

мои знакомые.

Треклятый сон.

Мы с ними боремся,

мы с плачем ссоримся,

на вострых краешках

держа баланс.

Так просто вышагну,

из страхов вышагну,

из плача с хохотом

в хрустальный мир!

По любви

На улицах творилось что-то странное. Машины длинной шеренгой переползали от моста к мосту, так медленно, пешком быстрее бы вышло. На обочинах стояли полицейские. «Перекрыто! В обход давай!» – рявкнули в окно. «Мне на Гончарную! – возмутился водитель, – У меня маршрут». «Ничего не знаю, – ему ответили, – поворачивай!». И грузный автобус встроился в левый поток.

Сбоку перешёптывались какие-то женщины, от них пахло тестом и уксусом. Над городом висели плотные дождевые облака. Мигали фары, окна переливались оранжевым. Женщина нервно поглядывала в окно, никак не могла вычислить, где мы, и я вместе с ней, и весь автобус. Она снимала белые шерстинки с затасканной серой юбки, видела мутно, хмурилась. Руки грубые, грязные ногти. «На площади… – бурчала её соседка. – Твой, дома?». «Дома, дома, – ей отвечали, – Куда он пойдёт? Дурак, что ли? Слышала, из Брумвальда приехали?». Мне надоело подслушивать, я откинула голову на спинку, вряд ли удастся снова заснуть.

По радио крутили экстренную сводку: «Оставайтесь, по возможности дома, граждане. Не нарушайте закон. Несанкционированные митинги…»

Автобус трясло. Мы, кажется, вынырнули из пробки. Снаружи шлёпал дождь. Я думала, что никогда ещё так сильно не опаздывала, что надо позвонить Килвину.

У проходной я оказалась в половину одиннадцатого, а ждали к девяти.

– Извините, – прошептала я, запыхавшись.

В прихожей было пусто, по коридорам никто не ходил, не шуршали на кухне, за стеной не стучали машинки. Секретаря почему-то тоже не было.

– Полно, Анна. Сегодня полгорода никуда не успеет. Похвально, что вообще дошли. Хотите кофе?

Он привстал, оттолкнул кресло. Я отодвинулась к двери.

– Нет, спасибо.

– Как скажете. Вы слышали новости?

– Д-да.

– Что думаете?

– Н-не знаю. Я не интересуюсь политикой.

– А зря. Сейчас не то время, чтобы быть в стороне. Определяйтесь, Анна, вот мой совет.