Три робких касания - Евгения Мулева

– Я же медицинское училище закончила, я с тобой поеду.

– Не смей, – повторял Килвин, поправляя ремень.

– Я тебя одного…

– Оставишь. Не маленький. А ты маленькая. Боже! Скажите и вы хоть что-нибудь, Аннушка? Галвин?

– Мы… мне…

– Я коробку Ода нашёл. Последний подарочек! – выпалил Галвин совершенно не к месту. Наш солдат нервно дёрнулся. Даня неуверенно отпрянула. Мы сюда пришли прощаться, да никак не получалось. Вот коробку эту дурную вспомнили. Килвин от одного имени мастера злым котом ощетинился, за сигаретами полез.

– Б-будешь?

– Н-нет.

***

Коробка, самая обыкновенная, самая дурацкая, тяжёлая коробка, заваленная хламом.

– Открывай. Ну же, Галвин!

Мы выставили её на стол, как главную ценность этого дома, как экспонат музейный. Кругом разруха, сумка с расстёгнутым брюхом валяется, штаны, мои украшения, собранные в тугой бархатный мешочек, документы, мантия его – брошена, не возьмём.

– Сейчас. Я… дай минуту, я ножницы…

– Галвин?

Он смотрел на эту коробку… ну не смотрят так люди на коробки, разве что на тараканов, на пожарище – на посылку от великого Виррина Ода!

– Что?!

– Не злись, – мне тоже было бы страшно.– Мне тоже страшно. Вдруг там бомба или ну, я не знаю, ваши чернокнижечьи демонические штучки: кости там какие-нибудь.

– Нет, – он поднял, погладил пальцами испуганно и нежно и вновь опустил на стол. – Костей там нет. Что-то тяжёлое и цельное. Возможно, металлическое.

Не письмо – открыточка от «мастера Виррина Ода лучшему ученику Гавлину». Точка.

– Бомба?

– Ты же не серьёзно? – он усмехнулся.

– А сам как думаешь?

– Я уже никак не думаю. Но если только… вдруг там его, его последняя работа, та самая, как ты говоришь, штука, из-за которой Виррину пришлось сбежать? И он оставил её мне… Боже, мы должны передать совету? – он ковырнул коробку ногтем,– Должны… – отодвинул и вновь притянул к себе.

Совету, который хочет тебя повесить?

– Не должны. Если Од оставил это тебе, он хотел, – а если подставил? А если… Да к чёрту! Нет, не к чёрту. – Позволь?

Галвин чуть повернул голову, зажмурился, кивнул.

– Я не знаю… Я уже ничего не понимаю. Ань, это так надо, да? Так и должно быть? Чтобы правильно, но больно и через…

– И по. Я за ножницами схожу. Они в комоде лежат, да в комоде. Подождешь?

***

– И что там было? – Килвин выбросил сигарету.

– Мёд. Два литра цветочного мёда в стеклянной банке.

– Здорово, – он отвернулся и высморкался в рукав новой шинели. – Я… я пойду?

– Стой.

Мы с Даной, не сговариваясь, отошли на шаг. Пусть говорят. Я отпустила Галвина и провалилась в звук. Мне всё думалось, тревожно и мельком, о забытом, об оставленном, о Килвинской охотничьей куртке, о пальто, что на мне, что стащили из гардероба, о…

Пробило восемь, и Килвин ушёл. Прекрасным строем они прошлись по главной площади. Испуганный люд выглядывал из окон, повсюду ещё пестрели праздничные огоньки, валялись рогатые маски. Гремели барабаны, гремели голоса из сотен чёртовых приемников. Заливалась вечерним звоном подзабытая церковь. Мы лишь немножко посмотрели на парад, ровно столько, чтобы не плакать, пока что, не плакать, а после с чемоданом, с Даниным, отправились на вокзал. Колёсики огромного чемоданища вязли в скользкой грязи, цеплялись за камни, за выступившую брусчатку. «Килвин ушёл, – повторяла я про себя как молитву, как странный оборвавшийся заговор, – и мы уйдём, а что останется, будет уже не про нас».

Поезд, длинный товарняк, медленно подползал к перрону. Людей практически не было, только мы да две девчонки с огромным рюкзаком и женщина лет сорока в роскошной белой дублёнке. Поезд не гудел, он будто бы плакал – протяжно, тихо, и голос его исчезал в слоистых облаках. Галвин держал меня за руку, за рукав толстого, краденого пальто, стискивал его, чуть ли не на ниточки разрывал. Дана болтала ногой, удобно устроившись на своем огромном чемодане. Нет, мы не беженцы, на моря едем. На товарнике, за сорок минут до рассвета. Подумаешь. Девочки стояли, затаив дыхание, одна низенькая большеглазая, другая повыше – в длинной коричневой юбке, не по погоде красивой. Я помню, такую же в магазине присматривала. Ткань нежная, сама в руку просится, подкладка – сеточка коричневого фатина. Попробуй, отыщи такой. В общем, денег мне на юбку не хватало, точнее, хватило бы, но только на неё одну, а за комнатку и на продукты ищи, Аня, где хочешь. Рюкзак заметало снегом.

Глаза Галвина слезились, хоть он того, конечно, не признавал. Громоздкая фигура защитника нашей бедной родины истончалась в памяти. Буро-зелёная шинель, высокие ботинки, отрезанный чуб – весь добрый Килвин превратился в одно далёкое пятно. Я моргнула, освобождая сознание Галвина. Мир погрузился во тьму. Там всполохами мерцала грусть, подкрашенная смутным огоньком надежды – Килвин своё откричал, и теперь ему просто хотелось вернуться. И мне тоже, тоже этого хотелось. «Возвращайся. Возвращайся, пожалуйста, живым!» – я шептала, кричала, молила не губами, но сердцем, вспоминая все мамины наказы, требовала. Я же веда, ворожея, в конце-то концов!

«Возвращайся!»

Холодный ветер пах сталью и лиственной горечью, в нём, едва живом, трепещущем, выли наперебой тоска, вина, и страх. Это наши, мои и Галвина. Мы стояли так близко, две напуганные статуи. Вот его руки совсем рядом. Вот мои.

– Я буду плакать, – просто сообщила я, чтобы сказать, чтобы порвать этот стальной бездушный ветер. Он смолчал, не ответил. – Обними меня, хорошо?

– Хорошо, – повторил ученик чернокнижника, после долгой-долгой бездны-паузы, как болванчик повторил, от страха повторил хриплым голосом и уткнулся носом мне в волосы.

– Я не уйду, – слышишь, Галвин? Кто-то должен был так сказать. Лучше б ты, но и я могу. Я люблю. За двоих, за себя и за Килвина. Ветер буйствовал, но вдвоём не холодно, – с тобой не холодно.

– Аннушка, – он хрипло прошептал моё имя, попросил его, и имя отозвалось во мне солнышком, и руки заскользили по его спине там, где куртка, где хвост, где капельки дождевые застывшие.

– Да?

Он оторвался на чуть-чуть и произнёс:

– Пора.

22 февраля 2020