Беседы о литературе - Алексей Мельников

стихов поэта. Дабы наверняка добраться до вожделенной книжки. Или в одну из особо поэтических ночей предложил друзьям смотаться из Калининграда в Москву, да не на чём-нибудь, а – на мусоровозе. Послушать столичных поэтов. Благо водитель, по утверждениям Сэма, против такого маршрута не возражал.

Его стихи легко приживались в морских каютах и кубриках. Передавались рыбаками из уст в уста, постепенно утрачивая своё авторство.

Травить на флоте – высший шик,

и лучший отдых в море – травля.

Позволь мне, только разреши,

я уважать себя заставлю.

Язык на флоте – остр, хоть брейся.

А кок наш вам не говорил,

как вышел кошт

и в прошлом рейсе

он суп из топора варил?..

Народность сэмовских морских баллад и рыбацких виршей то и дело давала о себе знать. Их отличительной чертой были ожидаемость и неизбежность. Что может быть весомей?.. Разве что причащение совсем уже непостижимых в обиходе философских таин. Скажем, новообретенного сэмовского земляка – Иммануила Канта, редкие и сокровенные стихи которого Сэм Симкин где-то чудом раскопал в немецких источниках и взял на себя смелость сделать чуть ли не первый в истории перевод на русский язык поэтических виршей великого кенигсбергца.

И вообще Сэм Симкин открыл стране неведомый, по сути, до него богатый пласт восточно-прусской поэзии. По понятным причинам долгие послевоенные десятилетия томящийся под спудом забвения. И вернувший себе голос в талантливом переложении на русский язык калиниградским моряком с оренбургскими корнями.

…Живёшь как будто как положено,

но обретаешь вдруг вдали,

на том, на противоположном,

повернутом краю Земли,

но обретаешь в окруженье

колец трамвайных, площадей

степное головокруженье

и ржанье рыжих лошадей.

Не о нём ли Бродским были написаны следующие строки: «Если выпадет в империи родиться, лучше жить в провинции у моря…»? Сэм разделил это мнение на все 100, обосновавшись не то чтобы в далёкой морской окраине, а, можно сказать, на самой кромке суровой и нахмуренной державы. Где самые крайние сосны ищут корнями пену морского прибоя. Где серьезные мужики с длинными удилищами выходят ночью на пирс удить жирную рыбу. Где на городском гербе – святилище местных устоев – присутствуют не молот, серп или ракета, а еще более весомый аргумент в пользу жизни на краю земли – аппетитная камбала. Где на узких городских улочках главенствуют не надутые ноувориши, не суконные полисмены и даже не лики с портретов депутатов от партии власти, а местные коты, которым отданы самые теплые в городе места для жития и прикорма. И лучшие местные художники считают за честь расписать усатыми мордочками стены самых красивых в сём приморском городке кирпичных домов с черепичными крышами.

Впрочем, не только ликами котов расписаны нынче стены милого города Зеленоградска. На одной из них есть и кое-что о поэзии. О человеке, что сделал бывший приморский Грац большим литературным событием. А дом 52 по улице Московской в нём – местом паломничества любителей суровых морских баллад…

Я шёл к нему, судьбы началу,

за тридевять земель

и за

благословеньем –

клокотало

и выжигало мне глаза.

Закольцевало,

как зазноба,

ажурной сканью зазвеня,

ошеломило до озноба

и разом грянуло в меня.

Из книг я вычитал его,

открыл в разноголосом хоре,

но первый раз увидел море –

и стало страшно и легко.

Оно звало меня:

«Пойдё-ё-ём!»

и пряталось в тумане синем,

но было лёгким на помине,

и я стал лёгким на подъём.

Пошёл за совесть и за страх

и не обрёл судьбы дороже:

оно надолго въелось в кожу

и запеклось на вымпелах!

Семь степеней его свободы

всегда несёт в себе моряк.

Их не утратишь через годы,

как невозможно дважды сходу

войти в одну и ту же воду

и как нельзя гасить маяк.

Василий Белов

Особенность русской литературы – ее несоразмерность самой себе. Постоянная ассиметрия лексического и идеологического. Её стесненность  литературным контекстом. Острое желание раздвинуться до мировоззренческих форм. По сути – религиозных. Когда идеальной  публикацией может считаться чтение с амвона. А комментированием  прочитанного – помазание дарами святого духа писателя.  То есть – самым глубинным восприятием превносимых  русской литературой назидательных догм.

Поэт в России больше, чем поэт. Но и настоящий прозаик должен над собою возвышаться.  Чтобы обретя настоящий литературный голос вовремя уметь его перенастроить на публицистический лад. И попытаться переобъяснить изложенное в романе краткой и хлесткой газетной статьей. Чаще всего  перечеркивающей всё то, что ты изложил в своих книгах ранее. Как тот же Лев Толстой, одаривший всех  "Войной и миром" и после взявшийся своими публицистическими атаками этот литературный дар у нас отнимать. Или – Маяковский, показавший зияющую разницу между просто великим поэтом и оным же, но только размером гораздо "больше".

Василий Белов вошёл в русскую литературу с тем, с чем каждый из самых даровитых отечественных писателей мечтал бы её покинуть – с бесконечно талантливой, грустной, нежной, светлой, правдивой и горькой песней о жизни русского человека,  крестьянина (хотя получилось  не о жизни его, а скорей –  его изживании ) –  "Привычное дело".  С не менее жизненно сочными и литературно совершенными – "Плотницкими рассказами".  Взять такую высокую писательскую ноту в самом начале литературного  пути  было дано не каждому. Удержать ее – задача оказалась ещё сложней.   Как в фильме про Штирлица: "запоминаются последние фразы". У  Белова они вышли недобрыми. Хотя – и во имя, как он был уверен, добра.  А так не бывает.

Его ранний Иван Африканыч Дрынов на исходе советской эпохи был номинирован читающей публикой в носители крестьянского духа  позднесоветской Руси. Точнее – его остатков,  обретших вдруг голос после десятилетий коллективного спертого молчания. И заговоривших вдруг на редкость бойко, ярко и раздумчиво почти что без примерок и разминок,  равно как и весь тамошний северно-русский деревенский околоток.  Заговорили "за жись", ту, что так усердно не то, чтобы притягивала  русского крестьянина к земле, а яростно втаптывала его в оную, наполняя живописные русские просторы не столько крепкими деревенскими дворами, сколько массированно плодящимися крестьянскими погостами.

Щемящая и рвущая душу нота надрывной смерти жены Ивана Африканыча –  Екатерины Дрыновой – сфокусировала в себе всю боль русского человека за несправедливо и жестоко налаженную