Беседы о литературе - Алексей Мельников

человек обременился заботой о своих деяниях в контексте бытия вообще. Причём деяниях не гарантированно (что проповедуют апологеты теории исторического прогресса) успешных. «Экзистенциализм, – поставил чуть позже точку (или – многоточие) в определении ключевого философского учения Жан-Поль Сартр, – философия действия без надежды на успех».

На вопрос «что есть бытие?» человек в принципе ответ получил. Но сказать, что он кому-то облегчил жизнь – было бы изрядной натяжкой. Он не облегчил жизнь. И даже – несколько её усложнил, обременив ответственностью за свои мелкие (и часто низкие) поступки не только перед лицом своих ближайших родственников и сослуживцев, но и бытия в целом. Тем самым, не исключено, хоть как-то застраховав оное от небытия.

Сэм Симкин

Я познакомился с ним почти случайно.  Столкнулся, можно сказать, нос к носу. К тому самому носу,  что так выразительно выглядывал из гранитной глыбы, таящейся в парковых кустах на тихой и уютной улице Московской. Впрочем, в маленьком Граце, то бишь – Зеленоградске, все улицы в несезон  тихие. Неспешные. Домики кирпичные. Крыши черепичные. По-европейски камерно  всё и успокоительно. От того, видимо,  звонкое посвещение на памятнике его герою изрядно диссонировало с меланхоличной окружающей средой:

"Сэму Симкину хорошо,

долгоносой и вольной птахе,

смехачу в ковбойской рубахе.

Года два в Ленинграде жил,

года два – в Калининграде.

Отчего? Романтики ради…"

И подпись под выгравированными на граните рифмами – Борис Слуцкий.

А Борис Слуцкий, как известно, абы кому стихи не посвящал. Продолжение поэтического подношения выдающегося классика обычному калининградскому рыбаку, портовому диспетчеру и по совместительству глубокому и самобытному поэту Сэму Хаимовичу Симкину звучало так:

"– Я романтик! – смеется Сэм.

Блещут белые зубы Сэма.

И какое-то доброе семя

зарывается в душу мне.

И когда я стихи читаю,

я ошибок его – не считаю…"

Выходец из степного Оренбурга Сэм Симкин прикипел к Балтике с юношеских лет. Выучился на рыбака, на опытного морехода. Пробороздил океаны. Исписал стихами сотни листов и десятки тетрадей. Перезнакомился со всей калининградской литературной братией. Та быстро обнаружила в нём могучий поэтический дар. Что, впрочем, не всегда разделялось местным литературным официозом – слишком уж шумной и бесшабашной была натура этого с виду несерьезного, но вместе с тем необъяснимо мудрого и талантливого рыбака-стихотворца.

Кто раковину в общем хоре

услышит – тот верит уже,

что снова дыхание моря

поможет воскреснуть душе.

Вот так же приложишься ухом

К земле.

Постижимо ль уму,

что будет и пухом, и духом

она же тебе самому?

Ты сам позабудешь едва ли

о хлябях морских

и потом

припомнишь, кого отпевали

в Никольском соборе Морском.

Сумеешь подслушать у Баха,

как льется и стелется свет, -

и близкую к телу рубаху

ты с честию сносишь на нет.

Самый частый вопрос из задаваемых Сэму – о его чудаковатом имени. Мол, не дворовая ли то кличка? Нет, имя самое, что ни на есть, серьезное – Социализм Экономика Мир. Сокращенно – Сэм. Так, или примерно так, называли родители своих детей в мрачном 37-ом. Иногда, правда, их потом переименовывали. Скажем – всяких там Оюшминальдов (Отто Юльевич Шмидт на льдине). Но чаще оставляли, как есть. Что, иногда, как мы убедились, приковывали к этим именам пристальный интерес окружающих. Когда, например, Сэм поступал в Литературный институт, то экзаменаторы искренне удивились подлинности носителя сего редкого прозвища, которое накануне прославил в своей книжке стихов «Работа» Борис Слуцкий. Впрочем, Сэм Симкин умел ярко светить не только отраженным, но и собственным светом. Притягивать не только за счёт мощной гравитации близких к нему поэтов, но и благодаря собственной недюженной силе поэтического притяжения.

Я никому бы не поверил,

что моря больше, чем земли,

покуда лично не проверил,

куда уходят корабли.

Но между строк прочтя в Гомере,

что Одиссей был одессит,

я к морю,

словно к высшей мере,

приговорён

и морем сыт.

Случилось сильное волненье –

двенадцать балов!

С этих пор

и приведён был в исполненье

мне вынесенный приговор.

А палуба была мне домом,

моей землёй,

моей судьбой.

Но иногда ямайским ромом

меня снабжал морской прибой.

Один глоток его,

к примеру,

поможет –

якоря поднять,

второй – взять курс,

а третий, в меру,

Гомера правильно понять.

… Ни водоросли, ни рыбы,

ни корабли, ни облака

и дня прожить-то не смогли бы

без Моря и без Рыбака.

«Приговоренный» к морю поэт не мог долго усидеть даже, в казалось бы, насквозь морском Калининграде, поскольку тот был аж в 30 верстах от Балтики. Потому, если не отмерял рыбацкие мили в Атлантике, и не председательствовал в калининградских поэтических вечерах и творческих симпозиумах, то в каждую свободную минуту старался улизнуть к самому берегу морскому – в тихий Зеленоградск, в маленькую свою квартирку на улице Московской, что в трёх минутах ходьбы от Балтийского прибоя, бережно вылизывающего песок у самого основания Куршской косы. По самой кромке её годами мерно прохаживался седой старик в потёртой тельняшке и кепке, сосредоточенно всматриваясь в морскую даль. Так Сэм сочинял стихи…

На Куршской косе 

Брожу  меж сосен в одиночку,

как раньше в жизни не бродил,

и только  пушкинскую сточку

твержу:  «Октябрь  уж наступил…»

Брожу без знаков препинаний:

безоблачный  приют для дум.

И тишину моих блужданий

сопровождает  сосен шум.

Как  сосны высоко воздеты –

считают  вёрсты до небес!

Мои бродячие  сюжеты:

и дюны, и залив, и лес…

Сэм Симкин так и останется навсегда на берегу Куршской косы. На заботливо упрятанном прибрежными дюнами и отгороженном от осенних штормов  высокими соснами  зеленоградском кладбище. Мне не удалось найти его могилу. Но точно знаю теперь, что музыка Балтийского прибоя вечно будет  звучать у последнего пристанища поэта-морехода.

…По праву палубного общества

с завидной легкостью

и впрямь

даны не имена и отчества –

одни эпитеты морям.

Дыханье моря учащённое:

отливы зла, прилив щедрот.

Оно и Красное, и Чёрное,

И Мёртвое оно.

А флот

в нём с первого весла крещён

и самой первой в мире лодки.

Когда, солёное, ещё

Затребуешь мой век короткий?..

О нём среди друзей ходило много баек и легенд. Согласно одной из них, влюбленный в поэзию Мандельштама Сэм срочно решил жениться на обладательнице редкого томика