Мемуары Дьявола - Фредерик Сулье

– И вы, сударыня, жалуетесь, что мужчины играют нежными женскими чувствами? Представляете, как ужасно сознавать, что ваше письмо продиктовано лишь отчаянием и все написанное не более чем кокетство перед искренне любящим вас человеком.

– Нет, – сказала госпожа де Серни с наивной откровенностью, – не думаю, что кокетка написала бы что-то подобное, просто, прежде чем ответить вам, я прислушалась к сердцу, как это сделали вы, когда писали мне. Я спросила себя, что я испытывала бы, если бы на самом деле вы любили меня так, как говорите, и вот что получилось.

– Значит, вы ответили бы так, если бы любили меня? – Взгляд барона ласкал прелестное лицо Леони, такое красивое и покорное от грусти и душевной боли.

– Полагаю, да, – произнесла госпожа де Серни, – но что это меняет? Нужно спешить, давайте скорее закончим этот скверный роман. Ваша очередь, сударь.

Барон взял перо и на этот раз не задумываясь принялся за письмо. Он писал быстро, с пылкостью человека, дающего выговориться своему сердцу.

Тем временем госпожа де Серни внимательно следила за быстрыми изменениями на взволнованном лице Армана, отражавшими различные движения его души; оно было столь искренним и правдивым, что, казалось, он на самом деле испытывает те чувства, которые силится изобразить. Поэтому графиня, безотрывно наблюдавшая за Луицци, уже не ждала, когда он передаст ей письмо, а сказала, едва он закончил:

– Посмотрим, посмотрим… – Она взяла бумагу и начала читать.

«Сударыня,

Чего вы хотите от того, кто вас любит? Видеть вас, приблизиться к вам для него восторг и смятение; вашей грации и красоты, открытой взорам всех и каждого, вашей души, которую вы показываете миру, уже достаточно, чтобы вселить в его сердце самую святую и преданную любовь! Какой любовью он должен любить вас, если вы приподняли лишь краешек плотной вуали, за которой скрыты целомудрие и невинность вашей чистейшей души, если вы, на одно мгновение скинув с себя те ослепительные достоинства, которые принадлежат всем и везде, позволили увидеть ему неведомые и загадочные чары, превосходящие все его воображение. О госпожа моя, достоин ли вас тот, до кого вы снизошли и кому соизволили открыться? Неофит, восхищенный и ослепленный светом, заливающим паперть возле храма, боится, что не снесет блеска небесного сияния, вырывающегося за порог приоткрытого святилища. Я, как и он, стою перед вами, неуверенный и трепещущий от сознания, что не смогу любить вас сильнее, чем тогда, когда едва знал вас. Да, сударыня, я отдал во власть любви к вам всю мою душу, я полагал, что вы не вправе требовать от меня большего, но вот теперь я сознаю, что я отдал все сердце той, что составляет лишь малую толику вас самой. Вы были ко мне слишком добры и жестоки одновременно, подобно сошедшему на землю ангелу красоты, скрывающему свой лик под вуалью. Его стать так величава, поступь так грациозна, движения так пленительны, что жалкий смертный, лицезреющий его, восхищен до безумия, но вот ангел мимоходом приоткрывает полу одежды, приподнимает краешек вуали, и несчастный влюбленный вопрошает себя, как восхвалить эту неземную красоту, о которой он не имел понятия. Ему ничего не остается, как пасть на колени и просить пощады. Подобным образом обязан поступить и я… ибо письмо, написанное вами, и есть полуоткрытая дверь храма, приоткрытое платье, приподнятая вуаль, это – ваше сердце, в котором я разглядел свет и неземную красоту. О! Простите, что не в силах любить вас сильнее, чем уже люблю. Ни один человек не может отдать больше своего сердца и жизни. Дано лишь раз умереть ради той, кого любишь, невозможно иметь любви больше, чем ее вмещает в душа.

Арман де Луицци».

Закончив чтение, графиня приложила руку к сердцу, будто сдерживала его биение, и сказала, стараясь за улыбкой скрыть волнение:

– Безумное письмо, сударь, так не пишет никто на свете; оно делает недостоверным роман, который мы пытаемся разыграть.

– Может быть потому, сударыня, – вздохнул Луицци, – что мой страстный ответ предназначен не воображаемой женщине, а именно вам. У меня есть на то основания: я знаю о вас то, чего многие не знают, например, что ваша душа полна благородства и силы, что ни одна женщина, кроме вас, не достойна обожания и уважения мужчин и что ни один мужчина не способен почитать вас так, как вы того стоите. Мое объяснение кажется вам безумным, сударыня, но оно идет от сердца, уверяю вас, и вы не должны в этом сомневаться.

– Благодарю за добрые слова, господин де Луицци. – Графиня взглянула на него так, как будто протянула руку другу. – Однако время подгоняет нас, мне пора писать… – И слезы вновь задрожали в ее голосе.

Она взяла перо и написала:

«Благодарю вас за любовь, сударь, а также за восхищение, которое превосходит вашу любовь. Благодарю не потому, что, как вы пишете, считаю себя достойной вашего чувства, но потому, что счастлива вдохновить такого человека, как вы, даже если этот человек заблуждается. Я вовсе не ангел красоты, ведь вы знаете обо мне все, за исключением, возможно, того, что я не решаюсь показать наболевшие раны. В моей душе нет того поразительного света, который вы себе воображаете, и, может быть, проникнув в ее тайники, вы ужаснетесь, узнав, что там лишь траур и безнадежность. Вы понимаете теперь, почему я благодарю вас за любовь? Сохраните ее ко мне, всепрощающей и доброй, возвышенной и преданной, как вы сами».

Госпожа де Серни не скрывала слез, ручьями бегущих по щекам, время от времени она вытирала их и продолжала писать.

– Взгляните, – пролепетала она прерывающимся голосом, – вот мой ответ. Ах! У меня не хватает мужества продолжать эту изнурительную игру.

– Не забывайте, что от нее зависит ваша жизнь.

– Для чего мне жизнь без чести и любви?

Пока Луицци читал письмо, графиня сидела, закрыв руками заплаканное лицо. Затем барон посмотрел на Леони, но она, погруженная в мысли о своем безнадежном положении, не замечала его; тогда барон сел за секретер и быстро и решительно принялся за письмо.

«Так ли я вас понял, сударыня? Ваша жизнь, считающаяся в свете безмятежной и счастливой, лишь длинная чреда мучений, которые вы мужественно сносите? Спокойствие вашей души, обвиняемой в холодности, лишь улыбающаяся маска, скрывающая скорбь и отчаяние? Правда ли, что моя любовь к вам, силу и подлинность которой не могут описать никакие слова, была бы вам утешением? О, когда б я смел надеяться, сударыня! Когда б отважился поверить вам, я избавил бы вас от всех страданий и опасностей, угрожающих вам. О, скажите слово, одно лишь слово, и я вас спасу. Умоляю, поймите меня! Любое ваше несчастье я приму на себя. О, если вам нужна моя честь, знайте: она ваша. Вам принадлежит моя жизнь, и я с легкостью отдам ее, чтобы сберечь вас! Примите же ее, сударыня, ибо вы с лихвой заплатите мне, если скажете: “Арман, я всегда буду любить вас и помнить!”»

Госпожа де Серни все еще плакала, когда Луицци закончил писать.

– Держите, – в голосе барона слышалась мольба, – читайте… прочтите хорошенько.

Графиня сначала пробежала глазами по строчкам, но, поняв, что не в состоянии вникнуть в смысл написанного, быстрым движением вытерла глаза и перечитала письмо медленно и с особым вниманием. Потом она подняла на барона взволнованный взгляд: