Когда пируют львы. И грянул гром - Уилбур Смит

– Они довольно близко – пару минут назад слышал, как они разговаривали. Думаю, приготовились, как и мы.

– С нас хватит, пора кончать это дело.

Пора кончать это дело! Да, такое он примет решение. Когда начнется бойня, долго ли он должен заставлять их держаться, прежде чем запросит пощады и его бойцы встанут в самой позорной из поз, подняв лапки кверху?

– Шел бы ты лучше в укрытие, Шон. Скоро станет совсем светло.

– Интересно, кто за кем, черт возьми, тут присматривает? – усмехнулся Шон. – Я больше не хочу от тебя геройства.

Шон быстро направился обратно, к своему командному пункту на другом фланге.

Ночь над землей быстро рассеялась, и утро настало внезапно, как бывает только в Африке. Лагерь буров оказался пуст, они покинули его. Пушка там тоже отсутствовала. Шон понял, что и пушку, и лошадей буры отправили подальше, за следующий гребень, который находился как раз напротив их позиций. Он понимал и то, что скалистый склон под ним кишит бойцами противника и что они притаились и с флангов, а также, возможно, с тыла.

Не торопясь, как человек, который перед отправкой в долгое путешествие осматривается вокруг, Шон оглядел окружающие горы, небо над ними и долину внизу. В мягком утреннем свете картина открывалась великолепная.

Он посмотрел на узкий проход в долину, ведущий на покрытую травой равнину высокого вельда. И от удивления раскрыл рот. Его охватило такое волнение, что волоски на руках поднялись дыбом. Вход в долину перекрывала какая-то темная масса. Неверный свет раннего утра не давал разглядеть, что это такое. Не посадки же акации в виде удлиненного прямоугольника правильной формы, черного на фоне бледной травы! Причем эта плантация двигалась, меняла форму и вытягивалась. Ни дать ни взять Бирнамский лес, явившийся к холму Дунсинан[82].

Первые косые лучи солнца упали на верхушки горного кряжа и осветили огромную копьеголовую змею, засверкавшую тысячами ярких бликов.

– Конница! – заорал Шон. – Черт меня побери, вы только посмотрите туда!

Крик его был подхвачен и прокатился по всей линии обороны. Вопя и хохоча от дикой радости, солдаты принялись яростно палить по крохотным бурым фигуркам, которые вдруг побежали назад к сторожевым бурским пикетам, а те уже сами мчались галопом навстречу, и за каждым всадником на поводу скакало не менее дюжины лошадей.

И тут, покрывая радостные крики и стрельбу, топот копыт и панические вопли, громко запела сигнальная труба. «Бонни Данди»[83] – пела она ясным, высоким, призывным голосом, командуя общую атаку.

Винтовки Шона умолкли, радостные крики стихли. Один за другим его бойцы вставали и смотрели, как шеренги улан двинулись вперед. Сначала шагом. Потом рысью. Легким галопом. И вот уже перешли в полный галоп. Наконечники пик опустились. Они порхали на уровне пояса, как светлячки перед плотными темными рядами, и эта наводящая ужас лавина устремилась вдогонку за массой смешавшихся в кучу людей и бешено скачущих прочь лошадей.

Некоторые из буров успели вскочить на своих коней и удирали, бросаясь из стороны в сторону, как дичь перед охотником.

– Черт меня побери! – тихо проговорил Шон.

Видя, как атака достигла цели, он напряженно прислушивался, ожидая каких-то громких звуков. Но слышал только топот копыт, – не останавливаясь, не нарушая рядов, темные эскадроны, как горячий нож сквозь масло, прошли сквозь массу беспорядочно отступающих буров. Четко развернулись и пошли обратно. Отбросив сломанные пики, с саблями наголо, великолепные и непобедимые.

Шон увидел, как отчаянно уворачивался какой-то бур от преследующего его улана. Вот уже в самый последний момент он повернулся и присел, обеими руками закрыв голову. Улан привстал на стременах и нанес удар тыльной стороной сабли. Бур упал. Словно играя в поло, улан крутанул лошадь, зашел буру со спины, низко свесился с седла и еще раз ударил саблей человека, стоящего на коленях в траве.

– Пощады! – закричал Шон резким, пронзительным голосом, в котором звучали ужас и отвращение. – Пощадите их! Ради Христа, пощадите их!

Но конница не знает, что такое пощада. Она убивала безжалостно и хладнокровно, четко и аккуратно, как на учебном плацу. Р-раз, р-раз, поворот, р-раз – кровь стекает с клинка, весело играет рука, лошадь пляшет, копытами довершая дело, – и вот уже вся долина усеяна искромсанными, залитыми кровью телами.

Шон отвел взгляд от бойни и увидел, что остатки бойцов Леру рассеялись по пересеченной местности, там, где их не могут достать крупные лошади британской конницы.

Шон сел на камень и откусил кончик сигары. Пахучий дым помог ему очистить рот, а заодно и прочистить мозги, начисто выветрив вкус победы.

Через два дня Шон со своим отрядом входил в Чарльзтаун. Гарнизон громкими криками приветствовал их. Шон видел лица своих бойцов и улыбался. Еще полчаса назад они, несчастные, сгорбившись, тряслись в седлах чужих, взятых на время лошадей. Теперь же сидели выпрямившись и расправив плечи, им нравилось слушать радостные приветствия, слава пришлась им очень по вкусу.

Но улыбка на губах Шона скоро увяла: он вдруг увидел, насколько маленьким стал его отряд. Он оглянулся назад: за ними тащились пятнадцать фургонов, битком набитые ранеными.

«Почему… почему я не послал на гребень разведку?» – снова подумал он.

Шону доложили, что Эйксон срочно вызывает его к себе. Уже через двадцать минут после прибытия в Чарльзтаун он сел в скорый поезд, идущий на север, злясь на Саула, вздумавшего принимать горячую ванну, злясь на Мбежане за то, что тот отдал какой-то толстой зулуске в стирку его мундир, и опять на Саула, еще сильнее, за то, что его пригласили почетным гостем на офицерское сборище в тот вечер, – и зная, что тот будет пить беспробудно принадлежащее ему, Шону, шампанское «Вдова Клико» и коньяк «Курвуазье».

Прибыв на следующее утро в Йоханнесбург и добавив к окружающему его облаку благоприобретенных за две недели в вельде без возможности помыться ароматов еще и тонкий запах паровозной гари, Шон сошел с поезда. На перроне его встретил посыльный и проводил в апартаменты Эйксона в «Гранд-Национале».

Майор Петерсон не скрывал изумления перед внешним видом Шона; с аристократическим ужасом он разглядывал пятна, потеки и засохшую грязь, несколько контрастирующие с белоснежной крахмальной скатертью и разложенными на ней для завтрака блестящими серебряными приборами. Крепкие ароматы, исходящие от Шона, вконец испортили аппетит Петерсона: он то и дело прикладывал к носу шелковый носовой платок. А вот Эйксон пребывал в праздничном настроении и, казалось, ничего не замечал.