Дипломатия - Генри Киссинджер

Тот же пример повторился и при коммунистическом правлении. Сталин восстановил всю территорию, принадлежавшую царям и утраченную в конце Первой мировой войны, а также добавил к ней то, что стало называться орбитой сателлитов в Восточной Европе, оккупированных Красной Армией и контролируемых правительствами, навязанными Москвой. Имперское правление, бывшее и при царях не простым, становилось еще более проблемным при коммунистах, которые усугубили ненависть подвластного им местного населения к иностранному правлению путем навязывания ему нежизнеспособной экономической системы.

Централизованное планирование в советском стиле стало в долгосрочной перспективе нетерпимым даже в самом Советском Союзе, а в странах-сателлитах оно было катастрофичным с самого начала. Перед Второй мировой войной уровень жизни в Чехословакии был сопоставим с уровнем жизни в Швейцарии. Затем он был низведен до серого, монотонного уровня, характерного для всей коммунистической сферы. Польша обладала такой же крупной, как и Италия, промышленной базой и гораздо более значительными природными ресурсами, но была приговорена влачить существование на восточноевропейском уровне узаконенной бедности. Восточные немцы видели в коммунистической системе единственное препятствие к достижению такого же экономического благополучия, как в Федеративной Республике Германии. Население любой из восточноевропейских стран было убеждено в том, что оно жертвует собственным благополучием ради коммунистической идеологии и советской гегемонии.

В то время как в Советском Союзе коммунизму удалось представить себя как естественное внутреннее явление, Восточной Европе он, без всяких сомнений, был навязан со стороны силой и задушил давние национальные традиции. Даже обладая полнейшим контролем над полицией, средствами массовой информации и системой образования, коммунисты в странах-сателлитах ощущали себя — и не могли не осознавать этого — осажденным меньшинством. Ленин писал, что со стороны большевиков было бы глупостью следовать политике царя Николая II и навязывать свой образ жизни своим соседям. Однако к моменту смерти Сталина основным различием между коммунистическим правлением и правлением царя-самодержца являлось лишь то, что Сталин на деле оказался гораздо более жесток и деспотичен. В итоге советская политика столкнулась с той же проблемой, которая осложняла существование России в более ранний исторический период: Восточная Европа, коммунизированная ради усиления безопасности советского государства, поглощала ресурсы и требовала внимания на самом высоком уровне до такой степени, что становилась скорее бременем, чем стратегическим приобретением.

Сталин полагал, что восточноевропейских сателлитов можно удержать на месте только посредством полного и всеобъемлющего контроля из Москвы. В 1948 году Тито, единственный коммунистический правитель в Восточной Европе, пришедший к власти в основном благодаря собственным усилиям, дал понять, что Белград будет следовать собственным курсом, независимым от указаний из Москвы. Сталин нанес ответный удар, исключив Югославию из Коминформа. Вопреки сталинским ожиданиям быстрого его краха, Тито выжил благодаря помощи западных демократий, которые временно отложили в сторону свои идеологические возражения и прибегли к устаревшим, но верным соображениям учета баланса сил.

Сталин отреагировал на демонстрацию независимости со стороны Тито испытанным способом восстановления дисциплины — показательными процессами по всей орбите стран-сателлитов, ведущими к юридическому убийству любого человека, способного мыслить независимо. Как и пострадавшие во время московских чисток предыдущего десятилетия, лишь немногие — если вообще таковые были — из жертв этого новейшего террора занимались оппозиционной деятельностью. Ведь они в первую очередь всю свою жизнь были коммунистами, которые служили инструментом практического осуществления навязанной Советами коммунистической политики: Рудольф Сланский в Чехословакии, Ласло Райк в Венгрии, Трайчо Костов в Болгарии, Владислав Гомулка в Польше (единственный, кто уцелел). Чистка этих людей, которых общественность их стран считала ставленниками Москвы, заставила даже тех немногих, кто по-прежнему верил в постулаты коммунизма, увидеть моральное банкротство коммунистической системы.

Слишком неуверенные в себе, чтобы продолжать репрессии в духе тирана, преемники Сталина были к тому же разъединены, дабы позволить неортодоксальность внутри советского блока. Они становились жертвами двух противоречивых страхов: с одной стороны, что репрессии в Восточной Европе грозили бы разрушить столь желанное ослабление напряженности в отношениях с Западом, и с другой стороны, что либерализация в странах-сателлитах могла бы привести к тому, что рухнет все здание коммунизма. (Страх перед реакцией Запада, однако, не удержал их от того, чтобы бросить танки на подавление восстания в Восточной Германии в июле 1953 года.) К 1955 году они смирились с восточноевропейским национализмом при условии, что руководство той или иной страной будет благополучно оставаться коммунистическим, и они предпочли примирение с Тито в качестве подходящего символа своего нового подхода. В мае 1955 года Хрущев и Булганин посетили Белград, чтобы залатать дыры. Однако, как это бывало с каждой очередной попыткой реформ, усилия по либерализации лишь помогали открывать шлюзы.

После речи Хрущева на XX съезде партии в феврале 1956 года, где конкретно были названы сталинские преступления, коммунизм был дискредитирован в еще большей степени. Исключением оставалась Югославия, где он был приспособлен к делу национализма. Вскоре стало ясно, что Сталин правильно осознал угрозу Советскому Союзу со стороны Тито. Поскольку руководители стран-сателлитов оказались перед лицом парадоксальной ситуации: чтобы добиться хотя бы какого-то общественного одобрения, они должны были заручиться своего рода верительными грамотами национализма. Они должны были представлять себя скорее коммунистами польскими, чешскими или венгерскими, нежели марионетками Кремля. В результате визита Хрущева в Белград контроль Кремля над режимами стран-сателлитов Восточной Европы оказался под возросшим давлением.

Во время всех этих событий Соединенные Штаты сохраняли преимущественно пассивную позицию. Главной предпосылкой сдерживания была выбрана политика, направленная на то, чтобы дело освобождения Восточной Европы решалось с течением времени, а не фронтальным противостоянием советскому контролю. Во время президентской кампании 1952 года Джон Фостер Даллес в опубликованной в журнале «Лайф» статье «Политика смелости» критиковал подобную политику как пассивную. Даллес утверждал, что страны Восточной Европы — для которых он изобрел термин «порабощенные народы» — близки к отчаянию, «потому что Соединенные Штаты, исторический лидер сил свободы, кажется, сосредоточились на негативной политике «сдерживания» и «тупика». Он настаивал на том, чтобы Соединенные Штаты «публично заявили о том, что они желают и ожидают освобождения»[788].

И тем не менее как это «освобождение» понимать в действии? Даллес слишком серьезно изучал советскую политику, чтобы усомниться в готовности Советского Союза подавить любой бунт. В конце концов, когда он писал свою статью, Сталин был еще жив. И потому Даллес открыто отрицал поддержку «серии кровавых восстаний и ответных мер». По словам Даллеса, он имел в виду «мирное отделение от Москвы» по примеру Тито при поддержке со стороны американской пропаганды и при помощи иных мер невоенного характера.