Воровская трилогия - Заур Зугумов

Мы знали, что сразу двоих нас на этап не отправят. Не такими уж они были дураками, чтобы оставлять «тубанар» без воровского присмотра. В ночь с десятого на одиннадцатое сентября первого на этап заказали меня. Ну что ж, я давно уже был к этому готов, так что без долгих проводов, прямо с утра погрузив меня и еще нескольких каторжан в «воронок», уже к обеду меня вновь привезли в Бутырку. Но водворили не как обычно – сразу на сборку, а спустили на большой спец, на первый этаж, где находилось несколько камер терапии.

Я предвидел нечто подобное, поэтому заранее отписал ворам маляву и стал ждать. Как только я понял, что меня уводят отдельно от всех, я тусанул малявку одному из мужиков, который ехал со мной, а он уже позже отправил ее по назначению.

У мусоров, с их петушиными понятиями, были основания поступить со мной именно таким образом. Во-первых, я все еще продолжал харкать кровью, и, если посадить меня сразу в общую хату, это могло бы вызвать бурю протеста, которую я сам мог и раздуть (это по их идиотскому мнению). Во-вторых, они все же еще надеялись на то, что один я не буду так настойчив, тем более уже не на Матросской Тишине, а в Бутырке, и воспрепятствую отправке «взрывных» фотографий за рубеж.

А где, как не в башне, в которой когда-то содержался перед смертью сам Емеля Пугачев, менты могли стращать кого-то? Да, да, в одной из камер Пугачевской башни, я нисколько не оговорился, есть в Бутырке и такая. Вот только я не был уверен, как это было со мной в бакинской тюрьме Баилово, когда я сидел в той камере, откуда дал деру Сталин, в том, что я чалился именно в том самом каземате, в котором пару веков тому назад ждал казни известный российский бунтовщик.

Продержав меня трое суток на первом этаже «большого спеца», на терапии и несколько раз выводя на допросы, менты, убедившись в том, что разговаривать со мной на эту тему бесполезно, решили спрятать меня в башню к сифилитикам. Тогда в камерах башни содержали именно таких больных. О том, чтобы применить ко мне допросы с пристрастием, не могло быть и речи, потому что я еле держался на ногах. Добиваясь вместе с единомышленниками справедливости, я еще как-то не обращал особого внимания на интенсивно протекающий процесс, но, оставшись один на один со всеми свалившимися на меня проблемами, почувствовал это и немного сник. Чахотка меня буквально съедала, и, если бы не воровской долг, связанный с обязанностью положенца, кто знает, может быть, я и не освободился бы в тот раз из заключения, а помер бы там…

Прежде чем продолжить свое повествование, мне бы хотелось вкратце описать расположение корпусов Бутырского централа, где на этот раз мне пришлось провести около двух лет. Хотя об этом мрачном каземате и было написано немало, но писали в основном те, кто там проработал не один десяток лет; я же хочу показать тюрьму такой, какой она виделась тогда моими глазами.

Если войти в тюрьму с главного входа, то на первом этаже в вестибюле находилось множество «камер-сборок» и «боксиков», маленькая санчасть, где проверяли вновь прибывших на педикулез и чесотку, и рядом кабинет «игры на фортепиано» вместе с фотоателье. Чуть дальше по коридору за решетчатым заграждением находилось чуть больше двадцати камер «малого спеца», а еще дальше – тюремная кухня.

Три этажа, находившиеся слева от входа, назывались пятым корпусом, три этажа справа – шестым, исключая малый «спец» на первом этаже.

Соединялись два эти здания на третьем этаже большим корпусом «аппендицита» вместе с его «малым спецом», а на втором этаже – «шестым коридором». Напротив 164-А камеры «аппендицита» находилась дверь, ведущая на «большой спец», который занимал три полных этажа.

Посредине тюремного дворика стоял большой корпус тюремной санчасти. Очутившись на территории тюрьмы, но не входя в здание, а обогнув его с правой стороны по дороге, метров через триста попадаешь в «Кошкин дом». Это – один из относительно новых корпусов Бутырки, выстроенный в 80-х годах, к тому же в пять этажей. Без этого нового корпуса в Бутырке было 434 камеры.

Будни у каторжан этого острога изо дня в день протекали следующим образом: подъем в 6:00; две проверки в течение суток – в 8:00 и в 20:00, проходившие, как правило, в коридоре корпусов из-за непомерного (в три и больше раз) количества людей, находящихся в камерах; трехразовое питание, которому не позавидовали бы даже уличные собаки; прогулка продолжительностью в час на крыше тюрьмы, где и находились все прогулочные дворики. Каждый из четырех углов тюрьмы венчала башня, одна из которых была Пугачевской, куда меня и упрятали легавые через несколько дней после прибытия.

В отличие от всей тюрьмы, от любых ее корпусов и камер башня была единственным местом, где не было ни «кабуров», ни «дорог». То же самое было и в башне левого крыла Бутырки, где содержались одни менты.

Мусорские камеры были весьма просторны, но эти легавые, по всей видимости, здорово проштрафились, потому что я даже врагу своему не пожелал бы таких условий содержания, которые были в этом Богом проклятом месте.

Я думал, что удивить меня вычурностью или новизной проекта какой-либо камеры любого из острогов ГУЛАГа уже практически невозможно, но, как показало время, здорово ошибался. Представьте себе треугольное помещение, чем-то напоминающее кусочек от маленького пирога. Когда меня завели в эту конусообразную каморку, мне было не до удивления. Я немедленно завалился на подвесные нары, которые, как я успел тут же отметить по многолетней привычке, были уже давно отстегнуты, и вырубился на некоторое время, так скверно я себя чувствовал. Но к вечеру немного пришел в себя и, лежа, почти не шевелясь, чтобы не спровоцировать кашель, огляделся, насколько хватало взгляда.

В первую очередь я обратил внимание на стены – они не были ни оштукатурены, ни покрыты «шубой», как в обычных камерах или карцерах. Если бы не многолетняя привычка постоянного пребывания в полутемных помещениях, я ни за что не смог бы разглядеть кладку из камней разных размеров, абсолютно голую и даже в некоторых местах покрытую от сырости плесенью. В длину этот склеп был чуть более трех метров.

Позже, когда я уже немного ожил, подошел к дверям, над которыми тускло мерцала маленькая лампочка, и раскинул руки. Кончики моих пальцев как раз доставали до противоположных стен.

Что касалось другого конца камеры, то, сделав три шага от дверей, я уже натыкался на узкий треугольник, образованный двумя стенами толщиной в ладонь. Но это происходило лишь в том случае, если бы я протянул руку, потому что в этом углу стояла маленькая параша, а чуть выше нее – крошечное оконце, зарешеченное прутьями толщиной в большой палец.

Относительно нар я действительно не ошибся. В этой камере, судя по всему, давно уже никто не сидел, потому что, не говоря уже о петлях, даже цепи, на которых они висели, были изъедены ржавчиной, а низенький потолок, что называется, давил на психику узника.

Когда наступала ночь, когда возвращался день, оставалось только гадать, потому что я объявил голодовку и пищу мне не приносили. А только по тому, когда доставляется пища, можно узнать, какое время суток на дворе. В тюрьме, как бы это парадоксально ни звучало, почти всегда точно соблюдают время кормежки заключенных.