Четыре войны морского офицера. От Русско-японской до Чакской войны - Язон Туманов

В крошечной кают-компании, в облаках густого табачного дыма, за столом, навалившись на него грудью, сидели друг против друга две крупные фигуры: одна – в расстегнутом мундире испанского полицейского, другая – в белом кителе офицера Российского Императорского флота. Это уже мичман Павлинов, сменивший выбившегося из сил Щербачева. Задача уложить толстяка была, по-видимому, не из легких. Судя по цвету его лица и шеи, толстяк был уже на грани апоплексического удара, но, к великому изумлению мичмана Павлинова, все еще продолжал довольно бодро шевелить языком. Перед ним лежала испанская газета, и он что-то нудно разъяснял ничего не понимавшему Павлинову, молча смотревшему на него злыми глазами.

– Ну и крепкий же дьявол, – сказал мне Павлинов, когда, придвинув стул, я присел на минутку за стол, залитый вином. Под столом валялось уже несколько опорожненных бутылок.

Увидя меня, альгвазил полез в карман, достал оттуда пачку невиданных мной дотоле, срощенных своими концами сигар, и протянул мне их. Затем, видимо обрадовавшись новому слушателю, придвинул к себе газету и приготовился прочесть и мне какую-то очень интересную статью. Но Павлинов, по-видимому, давно уже перестал с ним церемониться: заметив его поползновение приняться вновь за чтение, он схватил его стакан, быстро сделал какую-то отвратительную смесь из разных бутылок, стоящих на столе, и, смотря на него злыми глазами, протянул ему это пойло и тихо и злобно проговорил:

– Ну, нет, брат, врешь! Пей, чертова кукла, – и, чокнувшись с ним своим, почти пустым стаканом, вдруг дико и неожиданно закричал:

– Viva España!

– Viva R-r-r-usia! – загремел испанец, осушая свой стакан.

Я поторопился ретироваться.

Долго еще бегали наши вестовые в пароходную кают-компанию, но я туда уже больше не заглядывал.

Наконец, на пароходном спардеке появилась толстая фигура испанца, направляющаяся колеблющимися шагами к заменившему его для записи подымаемых мешков нашему баталеру. Этот немедленно протянул ему бумажку с отметками, но бедный испанец только махнул рукой. Он лишь мрачно проворчал «Viva R-r-r-usia» и лег костьми рядом со своим давно храпящим товарищем.

Погрузка угля продолжалась всю ночь. Уже над зелеными горами, окружавшими чудную бухту Виго, поднималось солнце; уже на стоявшем неподалеку испанском крейсере горнист заливался каким-то бесконечно длинным и очень красивым сигналом, выделывая на своей трубе какие-то сложные рулады; по заштилевшему заливу уходили под веслами в море огромные вельботы ловцов сардинок, – а мы все сыпали и сыпали уголь, досыпая доверху наши опустевшие за долгий переход угольные ямы. Настроение у всех бодрое и веселое, несмотря на бессонную ночь и огромную физическую усталость; смех и шутки слышатся то тут, то там. В особенности всех забавляет огромная фигура отца Паисия, у которого не только рыжая борода его сделалась черной как смоль, но и сам он превратился в косматого негра. Силушкой, видно, Бог его не обидел, судя по тому, с какой легкостью, зацепив крюком пятипудовый мешок с углем, тащил он его волоком по палубе к ближайшей угольной яме.

Но вот, наконец, слышится радостная команда: «Окончить погрузку»! Но до отдыха еще далеко: нужно еще убрать стрелы Темперлея, сходни, концы, кранцы, люстры, отпустить от борта пароход, смести с палуб кучи насыпанного повсюду угля. Затем заработают все помпы, повсюду протянутся шланги и начнется вакханалия мойки; побегут по всему кораблю потоки сначала черной, как чернила, воды, забегают по всем направлениям босые ноги матросов, вооруженных швабрами, тряпками и скребками, и только тогда можно будет подумать о том, чтобы погрузить и свое черное, измученное тело в освежающую влагу наполненной до краев чистой, хотя и соленой водой, ванны. Ванна из пресной воды была роскошью, разрешаемой только в исключительных случаях. Наливаться пресной водой с берега удавалось далеко не часто, и броненосец добывал ее большей частью при помощи своих опреснителей, работа которых требовала расхода угля. А уголь – это была наша кровь, которую нельзя было не экономить.

Погрузившись углем и налившись водой, которую уступил нам со своего парохода наш новый приятель капитан-немец, мы, однако, еще несколько дней простояли в Виго. Инцидент с Англией все еще не был разрешен и адмирал ждал инструкций из Петербурга. Впрочем, тон английской печати становился все умереннее, по мере того, как проходило время и выяснялись обстоятельства.

Наш жестокий поступок с бедными испанскими альгвазилами нисколько не смущал нашей совести: «А la guerre comme a la guerre». Не было в нас также никакого недоброго чувства ни к испанцам, ни к Испании за чинимые нам препятствия, ибо отлично знали, где зарыта собака; со стороны же самих испанцев и местных властей мы видели явно выраженные симпатии по нашему адресу; такое же отношение к нам замечалось и в испанской прессе.

Поэтому, когда, наконец, винты наши вновь забурлили за кормой, мы покидали Виго с теплым чувством к испанцам и с лютой злобой в сердце против Англии.

Покинув Виго, дивизион наш лег на SW, направляясь по неведомому, конечно, нам, простым смертным, назначению. Довольно продолжительное время мы шли большой морской дорогой, ведущей из пролива Ла-Манш в Средиземное море, так что можно было предположить, что направляемся в Гибралтарский пролив. Не нужно было смотреть на карту, чтобы убедиться в том, что мы действительно находимся на большой дороге: об этом свидетельствовали многочисленные пароходы, то встречавшиеся на контркурсе, то обгоняемые нами, то сами обгонявшие нас.

На этот раз, кроме нас, непосредственно заинтересованных пунктом назначения дивизиона и имевших, так сказать, самое законное право на таковое любопытство, был еще некто, чрезвычайно заинтересованный вопросом – куда направляются наши броненосцы. Это был отряд английских крейсеров, следовавший за нами по пятам с первого же дня нашего выхода из Виго. Днем – он держался на почтительном расстоянии так, что виднелись на далеком горизонте лишь его дымки, но ночью – он подходил значительно ближе и огни его стройной кильватерной колонны отчетливо были видны позади нас. Ни дать ни взять, голодные шакалы, преследующие путника в степи, наглеющие и набирающиеся смелости ночью, под покровом мрака. И манера вести себя у англичан действительно граничила с наглостью: я отчетливо помню (ибо это было на моей ночной вахте), как между нашими двумя колоннами (мы шли в строю двух кильватерных колонн, полудивизионно), появился вдруг темный силуэт идущего без огней военного корабля, которого, когда он поравнялся с нами, мы легко могли принять либо за знакомого уже нам «Lancaster’a», либо за однотипный с ним крейсер. Он прошел большим ходом, обгоняя нас и, выйдя вперед головной пары, положил руля и прошел под носом «Суворова», лишь в этот момент открыв огни.

Мы решительно отказались понимать, зачем это нужно было делать? Логика подсказывала, что цель могла быть лишь одна – вызвать вторичный и уже непоправимый Гульский инцидент.