Четыре войны морского офицера. От Русско-японской до Чакской войны - Язон Туманов

Погода продолжала нам благоприятствовать – почти мертвый штиль, тепло и ясно. Вахта – одно удовольствие.

Я уже упоминал, что моим вахтенным начальником был наш второй минный офицер – лейтенант Модзалевский. Во время отсутствия командира на мостике мы коротали с ним долгую вахту в тихих беседах, опасливо посматривая от времени до времени на трап, в особенности, когда закуривали, – не идет ли командир; старый парусник сам, к тому же не курящий, он категорически запрещал нам курить в иных местах, кроме строго определенных Морским уставом. Легко сказать – не курить четыре часа кряду! Это запрещение страшно нас возмущало, но поделать против него мы ничего не могли, и запрещение это оставалось в силе в продолжение всего похода. И смешно и жалко было смотреть, как какой-нибудь солидный усатый лейтенант, воспользовавшись минутным отсутствием на мостике командира, быстро доставал из портсигара папиросу, забегал в рулевую рубку, чтобы не выдать себя вспышкой спички, и, как гимназист, держа папиросу в рукаве тужурки, дабы предательским огоньком не обнаружить своего преступления, быстрыми затяжками заполнял свои легкие клубами ароматного дыма, опасливо поглядывая на трап, ведущий снизу на мостик, где каждую минуту могла показаться голова командира.

Кроме Модзалевского и меня, одновременно с нами стоял вахту еще третий офицер. Это был прапорщик по морской части Титов.

Институт прапорщиков в русском флоте существовал лишь во время войны. Это были, главным образом, офицеры и механики коммерческого флота, призываемые лишь по объявлении мобилизации, причем первые носили звание прапорщиков по морской части, вторые – по механической. Несмотря на свой малый чин, в большинстве случаев это были люди далеко не юные, прекрасные моряки, но, конечно, в узких рамках своей профессии, прошедшие суровую школу жизни. Их жизненный путь ничего общего не имел с жизнью коренных морских офицеров, питомцев одной и той же школы и вышедших из одной и той же среды. Самого разнообразного социального положения, зачастую просто малоинтеллигентные, всем складом своей идеологии и привычек они резко отличались от общей массы морских офицеров, проникнутой, как нигде, корпоративным духом и традициями, унаследованными веками из поколения в поколение.

На нашем броненосце было три прапорщика: двое – по морской части, Титов и Андреев-Калмыков, и один по механической – Иванов.

Титов был из старой дворянской семьи, из так называемых неудачников, которые после долгих мытарств по различным гимназиям и привилегированным учебным заведениям, находят, наконец, окончательный приют в мореходных классах, которые в доброе старое время являлись почему-то убежищем всех недоучек и вообще беспокойного мальчишеского элемента, нетерпимого в прочих средних учебных заведениях.

Когда я познакомился с Титовым на нашем броненосце, ему было уже хорошо за 30 лет. Высокий, худой, с довольно красивым и породистым лицом, он был несколько мрачен, замкнут и молчалив. Но когда на долгих, спокойных вахтах нам с Модзалевским удавалось развязать ему язык, он подолгу рассказывал нам о своих скитаниях по белу свету на судах самых разнообразных флагов, главным образом, на парусниках английских и американских. У него была странная и очень неприятная для его собеседника привычка – разговаривая, постоянно щелкать по-волчьи зубами.

После Гульского инцидента мы с Модзалевским начали замечать в нем еще одну странность: он не мог равнодушно видеть ни одного купеческого судна. Когда на нашем пути попадался «купец», наш прапорщик подолгу задумчиво следил за ним глазами и, если при этом подле него находился кто-нибудь из нас, неизменно произносил каким-то зловещим и вместе с тем самым серьезным тоном:

– Вот бы, знаете, закатать ему сейчас в корму двенадцатидюймовым… – и с особым усердием щелкал своими крепкими зубами.

* * *

Следующим после Виго пунктом назначения нашего дивизиона оказался марокканский порт Танжер.

Непрошеные английские конвоиры оставили нас в покое и скрылись за горизонтом лишь после того, как выяснили определенно, что мы направляемся в Танжер. Не думали ли они, что мы собираемся атаковать их Гибралтар?

Танжер оказался для нас такой же terra incognita, каким был и Виго: берега никто из нас даже и не понюхал. Стали на рейде далеко от города, на который нам было предоставлено любоваться лишь издали. Вид Танжера так и просится на табачную коробку: ослепительно белые домики с плоскими крышами, террасами, сбегающими к самому морю, яркая зелень садов, темная синь залива и надо всем – голубой купол неба.

Вместо интересной прогулки по первому для меня африканскому городу – погрузка угля. На этот раз никто уже не чинил нам никаких препятствий – могли грузиться, как угодно и сколько угодно, что мы и проделали.

В Танжере соединилась вновь вся наша эскадра, кроме мелких судов, прошедших прямо в Средиземное море. Здесь эскадра надолго уже разделилась на две части: наш дивизион четырех новейших броненосцев, с присоединившимся к нам «Ослябя», крейсеров – «Адмирал Нахимов», «Дмитрий Донской» и «Аврора» и несколько транспортов, под общим командованием самого адмирала Рожественского, тронулся в путь вдоль западного берега Африки. Все же прочие суда эскадры, под начальством контр-адмирала Фелькерзама, пошли в Средиземное море – для дальнейшего следования Суэцким каналом. Ни тот, ни другой маршрут, равно как и место нашей предполагаемой встречи, никому из нас, конечно, известен не был.

Первый переход вдоль африканских берегов был чудесный. Святой Никола, с незапамятных времен считавшейся покровителем русских моряков, хранил нас от бурь и напастей. Чудные солнечные дни; прохладный, попутный пассатный ветер, умерявший жар не в меру уже начинавшего пригревать солнца; кругом – безбрежный океан, ни встречного паруса, ни дымка, ибо идем мы вне обычного пароходного пути. Небо – типичное для области пассатов, в мелких, высоких, белых облаках; ровная, широкая океанская зыбь, на которой плавно поклевывают носами наши тяжелые броненосцы. Когда на особенно крупной зыбине вскинет сначала нос броненосца, который затем всей своей тяжестью начнет уходить в воду, разбрасывая брызги, вдруг вылетит с обеих сторон стайка летучих рыбок и, сверкая на солнце чешуей, пролетит несколько сажен и неуклюже шлепнется в воду. А то неподалеку, то справа, то слева, вдруг покажутся из воды черные, блестящие спины и плавники, быстро, быстро бегущие, не отставая от корабля. Затем вдруг, неожиданно, точно по команде, меняют строй и, нырнув под днище корабля, пропадают на некоторое время из вида, чтобы вскоре появиться с противоположного борта и плыть дальше, рассекая изумрудную воду своими острыми носами, врезаясь в набегающую зыбь и временами выскакивая из нее целиком, поблескивая на солнце черным, скользким телом. Это – касатки, родные братья наших черноморских дельфинов, лишь несколько крупнее.

Но несмотря на всю эту Божью благодать, плаванье наше отнюдь не идет гладко – сучков и задоринок хоть отбавляй. Наши новые броненосцы, едва, а то и вовсе не испытанные – пошаливают: то какая-нибудь поломка в машине, то неисправность в рулевом приводе, и тогда махина в 15 000 тонн шарахается в сторону, приводя в смятение своих ближайших соседей. Эскадра, не имевшая времени напрактиковаться в совместном плавании, то, что на морском языке называется – несплававшаяся. На флагманском корабле сигнал сменяется сигналом, причем на выговоры наш Зиновий[69] не скупится. Командир наш сильно нервничает и с мостика почти не сходит. Ему приходится особенно трудно. Лихой парусник, великолепный моряк, в чистом смысле этого слова, он почти не плавал на современных кораблях, в эскадрах и отрядах. Плавая и командуя учебными кораблями, он привык быть в отдельном плавании, спускать брам-стеньги и брам-реи, выхаживать ходом шпили и т. п. А тут бедняга попал на неиспытанный броненосец, последнее слово техники, с беспроволочным телеграфом, электрической рулевой машиной, башенными установками орудий, и вышел сразу в трудное плавание, в компании с такими же мало испытанными судами, с необученной командой и мало знакомым офицерским составом.