Я дрался на «Тигре». Немецкие танкисты рассказывают - Артем Драбкин

– Как относились к офицерам Вермахта в Германии после войны?

– Так же плохо, как и ко всем остальным солдатам. Даже сегодня отношение к немецким солдатам, к Вермахту, очень плохое. Но это особенная проблема. После войны американцы использовали только тех людей, которые в Третьем рейхе как-то пострадали или эмигрировали. Было очень много людей, нет, немного, но были, которые сбежали за границу. Для этого не надо было быть евреем, достаточно было негативно высказаться. Именно эти люди потом определяли политику в Германии. К нам, солдатам Вермахта, они относились не очень хорошо, понятно. Я был активным офицером, я был профессиональным офицером, и когда появился Бундесвер, меня спросили, не хочу ли я в Бундесвер. Бундесвер на 99,99 процентов состоял из бывших военнослужащих Вермахта. Я не мог решиться стать активным офицером Бундесвера, потому что вся эта ситуация с отношением к военнослужащим Вермахта мне не нравилась, и я уже год работал в «Опеле». В качестве офицера резерва я поступил во вновь созданный Бундесвер и в 1962 году в первый раз был на сборах в 302-м панцергренадерском батальоне в Эльвангене. 11 июля 1972-го мне присвоили звание подполковника резерва. Три года спустя я вышел в отставку.

– Как вы восприняли капитуляцию – как поражение или как освобождение?

– Нет, нет, конечно, как поражение. Это было одно из самых потрясших меня впечатлений в жизни. При этом было много несправедливости, и мои симпатии к американцам, если у меня к ним вообще были какие-то симпатии, полностью исчезли. Хотя и русские к нам не очень хорошо относились, хотя русские после войны плохо обошлись с немецкими женщинами, русских я вообще не ненавижу. Но я ненавижу американцев. Русские просто сказали: теперь будет так. На эту тему есть анекдот: два рыбака, русский и американец, ловят рыбу. Русский поймал рыбу, убил ее и съел. Американец поймал рыбу, отпустил ее обратно в реку, потом опять поймал, потом опять отпустил. И так ее мучил, пока рыба не сдохла. Вот так примерно у нас было. Еще есть много анекдотов, но это не так важно. Короче, американцев я люто ненавижу.

Всего за время, когда я был солдатом в немецком Вермахте, я получил Железный крест второго класса, Железный крест первого класса, Знаки за ранения: в черном, в серебре и в золоте, Танковый знак в серебре первой степени, Танковый знак в серебре второй степени, медаль «Зимняя кампания на Востоке» и Рыцарский крест Железного креста.

– У вас золотой знак за ранения, сколько раз вас ранило?

– Семь раз. Пять раз на востоке и два на западе, несколько раз я горел.

– Что такое, по вашему мнению, хороший командир?

– Внимательный, человечный, умеющий не только приказывать, но и делать все самостоятельно.

– Что такое, по вашему мнению, хороший солдат?

– Я по-другому скажу. Когда солдат поднимается в атаку, его жизнь становится несущественной. Но в этот момент он перерастает себя, получает признание самого себя, своей готовности умереть, признание, которое он не получал в мирное время. Так становятся необычайными, большими людьми. Хороший солдат показывает уверенность в себе. Наверняка есть хорошие солдаты с плохим характером. Есть солдаты, которые были неудачниками в повседневной, мирной жизни, а на войне стали героями. Или наоборот. Лично меня полностью выковала война.

Я родился в 1921 году недалеко от Тильзита в городе Сентейнен. Мой отец крестьянин, но, кроме того, торговал скотом. Я был единственным ребенком в семье. До 18 лет ходил в школу. У меня было так называемое право поступления в университет чрезвычайного времени, Notabitur. В средней школе учились десять лет, потом еще три года в гимназии. Последний год обучения назывался обер-прима. По его окончании выпускник получал право поступления в университет или мог пойти учиться на офицера. Когда я оканчивал школу, обучение сократили на год, и последний год уже давал право поступления в университет или право стать офицером. Это называлось право поступления в университет чрезвычайного времени, Notabitur. Когда война закончилась, те, кто хотел учиться в университете и имел только право поступления в университет чрезвычайного времени, должны были еще два года учиться в школе. Вот так… Ну а в 1939 году я добровольно пошел в солдаты и воевал до 1945 года.

Почему добровольно? Потому что добровольцам позволяли выбрать род войск, в котором служить. Я ужасно хотел в танковые войска! А в пехоту не хотел…

– Как вы оцениваете положение Восточной Пруссии перед войной?

– Мы боялись своего изолированного положения. Польша имела территориальные претензии, и мы опасались, что поляки оккупируют всю Восточную Пруссию.

– Вы были в Гитлерюгенде?

– Да, как и почти все. Я был в Связном Гитлерюгенде – из нас готовили радистов и телефонистов. Мне было интересно. Один день в неделю мы проходили службу в Гитлерюгенде. Но я бы не сказал, что нас подвергали идеологической обработке. Такой факт. Школьное начальство принуждало нас надеть униформу Гитлерюгенда на выпускной вечер, но весь класс, не договариваясь, пришел в черных гражданских костюмах.

Я сначала был очень рад, что попал в выбранный мной род войск. Но, как потом выяснилось, сокращение Pz меня обмануло, 5 декабря 1939 года я приземлился в пехоте, в 14-й противотанковой роте 21-го учебного пехотного полка в Браунсберге! 21-й учебный пехотный полк был учебным полком 21-й пехотной дивизии, которая стояла в готовности в Эйфеле. Я чувствовал себя не очень хорошо: первый раз был далеко от родного дома, мало того, попал в пехоту.

Было очень холодно, когда большая группа молодых людей, с 00.00 часов этого дня ставшая солдатами, высадилась из поезда в Браунсберге. Два одетых в серое господина громко командовали – те, кого призвали в пехоту, должны были идти налево, а те, кого призвали в артиллерию, должны были идти направо. Я еще надеялся, что попал в танковые войска и с пехотой и артиллерией я не имею ничего общего, поэтому я с моим чемоданом в одиночестве остался стоять посреди перрона, ожидая приглашения в танковые войска. Один из одетых в серое господ подошел ко мне и очень грубо спросил, чего я жду. Я сунул ему под нос мою повестку. Его лицо налилось кровью, и он заорал: «Вы в пехоте!» Там я и оставался следующие шесть месяцев.

Обычно все солдаты проходили обучение на пехотинца четверть года. Я девять раз просил о переводе! Только после похода во Францию, когда количество танковых дивизий было удвоено, наши заявления о переобучении на танкиста должны были принять во внимание, и в июне 1940 года я был переведен в Берлин, в 5-й танковый полк, и стал танкистом.

Танковым войскам я оставался верным 5 лет войны, 22 года в Бундесвере и 12 лет в разработке танков после моей отставки. И до сегодняшнего дня я с ними связан.

Мое продвижение по службе проходило чрезвычайно медленно. 1 июня 1940 года я стал старшим стрелком, 1 декабря 1940 года – ефрейтором. После окончания обучения на заряжающего и наводчика (из танковой пушки я при этом ни разу не выстрелил) нас перевели в 12-ю танковую дивизию в новообразованный 29-й танковый полк в Заган, там находился штаб полка и 1-й батальон, 2-й батальон находился в Любене, 3-й – в Шпроттау. Мы попали в 9-ю, среднюю роту на танках Pz-IV с 7,5-сантиметровой пушкой 3-го батальона. В роте было 17 танков. Две легкие роты нашего батальона получили чешский Pz-38(t), очень быстрый танк со смешной 3,7-сантиметровой пушкой.