Человек, который плакал от смеха - Фредерик Бегбедер

Октав худеет на глазах. Брюки ему широки, пиджаки болтаются, как на вешалке. Он не стареет — тает, как снежная баба весной. На висках у него вечно испарина, от бороды пахнет съеденным за ланчем цыпленком, зубы он не чистит, вместо этого полощет горло Get 27[177]. Время от времени, в разгар исступленного буйства, на лицо Октава набегает тень печали, скрытое отчаяние, которое он мгновенно маскирует звонким смехом, и смех этот ничем не отличается от записанного для американских ситкомов. Такова его личная система Куэ[178]. Он прибегает к ней, когда пытается все наладить.

Он теперь снова носит очки. Двадцать лет назад ему сделали лазерную коррекцию зрения, надолго избавив от близорукости, но возраст берет свое, и дальнозоркость вынуждает цеплять на нос Moscot[179] в псевдочерепаховой оправе, чтобы прочесть коктейльную карту Салуна Crazy Horse. Здешний бармен не наливает джин-тоник, он — мастер liquid art[180], искусства напитков. Каждый стакан — отдельное произведение. Октав опасается, как бы однажды не пришлось отведать микстуры с розмарином и перцем, и уже готов молить о пощаде.

Он больше не понимает, почему хочет заниматься любовью, и даже не уверен, что испытывает желание. С рождения ему внушали, что физическая любовь делает человека счастливым, и он проникся и участвовал на полную катушку. У Октава был постоянный доступ к порно-спа. В Москве его жизнь походила на «фильм для взрослых», certaines nuits, dans un jacuzzi ou sur un rooftop, avec squirts de fentes glabres, visages angéliques qui geignent et langues percées/dos arqués/pieds maquillés/clitos érectiles/doigts mordus/traces de lipstick sur le pénis/cheveux enroulés autour du gland/sperme onctueux qui gicle sur des paupières closes et des dents blanches[181]. Но во Францию он вернулся постаревшим и усталым. Ему снова приходится сражаться с привычной неудовлетворенностью. Он записывает в дневник начало обозрения на тему токсичной маскулинности.

— Я — белый гетеросексуальный самец, да, я дерьмо собачье, принимающее себя за Господа Бога, и я хочу трахнуть всех женщин, потому что патриархат умирает. Любой мужчина выкован из суммы дамских бойкотов. Мы — список женских отрицаний, жертвы категорического отказа дать делу законный ход. Нашу суть определяет преодоление всех отказов всех наших женщин. Нас напитывают силой тщетные настояния, неудачные попытки, бесполезные мольбы. Наше самолюбие — плод переваренных провалов, а наша гордость — дитя унижений, которые удалось превозмочь. Абсолютно законная и необходимая обязанность ясно и четко испрашивать разрешения каждой женщины на любой эротический жест постоянно и последовательно ставит мужчину в положение нарядного жениха, оказавшегося перед мэром «при исполнении» и готового произнести сакраментальное «да».

— Мадемуазель Эстель Мариво, согласны ли вы поцеловать присутствующего здесь Октава Паранго?

— Да.

— Мадемуазель Оливия дю Дефан, согласны ли вы, чтобы Октав Паранго потискал вас у стены этой дискотеки?

— Находясь в трезвом уме и светлой памяти — нет.

— Мадемуазель Каролина де Турвель, согласны ли вы взять в рот у Октава Паранго, который будет грубо тянуть вашу голову за волосы, пока не кончит?

— При условии, что он потом будет лизать меня в позиции «69», пока я не достигну оргазма.

— Мадемуазель Офелия Шодерло, со всем уважением к вашей телесной целостности, может ли Октав поглумиться над ней — с вашего временного согласия?

— Э… Джокер?

В тот день, когда Октав вошел в супермаркет «Лидл», спрятав лицо в шарф, чтобы купить товары брендов, освобожденных от диктата рекламы, он понял: что-то изменилось. Все разложено по корзинам и ящикам, выбор маленький, продавцы блистательно отсутствуют. Большинство марок было ему незнакомо: моцарелла «Ловилио», туалетная бумага «Флоралис», колбаса «Сент-Альба», йогурты «Анвья» и мороженое «Желателли»… Немецкая сеть «Лидл» — красноречивое доказательство того, что общество потребления, существовавшее в 1950–2000-х, гибнет. Клиентам плевать на логотип, если товар продается за 1 евро. Они потребляют не из показушного удовольствия или слепого следования рекламе, а только чтобы выжить. Ты знаешь, что беден, если носишь свитера не класса люкс из «Дома кашемира» Эрика Бомпара, а вещи среднеценовой категории от Массимо Дутти и ешь йогурты, срок годности которых вышел две недели назад.

Проблема Октава в том, что никто в целом свете не видит в нем жертву. Ему хотелось бы пожаловаться, как обычному человеку, но его не слушают. А ведь Октав тысячу раз жертва!

Жертва столетий патриархата, в течение которых сложился гнусный образ настоящего мужчины — жирного негодяя, властного развратника, подавляющего всех и вся гада.

Жертва (и соучастник) коммуникационного общества, которое превратило его в зомби, покорно следующего предписаниям роскоши и сексуального желания ирреальных моделей.

Жертва (и коллаборационист) средств массовой информации, принудивших его мериться известностью, перед которой не мог устоять его инфантильный нарциссизм.

Жертва своей буржуазной среды, отравившей его материализмом ценой уничтожения природы, животных и глубины мышления.

А теперь слишком поздно: скоро он, как и весь мир, станет жертвой конца человечества, неотвратимого и заслуженного.

Эта попытка виктимизации виновного[182] ни при каких обстоятельствах не может выйти в эфир на France Publique в прайм-тайм. Октав еще раз комкает листок, кидает его в ведерко для шампанского, и тот падает рядом. Так Лионель Жоспен[183] играл в баскетбол с корзиной для бумаг, загадав: «Попаду — стану президентом». Не попал…