Убийство в Озерках - Мария Шкатулова

— Ну и бросил бы себе спокойно.

— Ты так говоришь, потому что не знаешь Салтыкова. А он человек бережливый, уж ты мне поверь. И такое богатство никогда бы брошенной жене не оставил. Люся рассказывала мне, как он экономит водку и шампанское на своих фуршетах, а потом оставшееся увозит домой или на дачу. Один раз Салтыков выставлялся в Манеже вместе со своими коллегами, фотографами, с которыми они уже не раз выпускали альбомы, делали выставки и так далее. Так вот, у них тогда спонсором был ликеро-водочный завод «Алмаз», который поставил на открытие несколько ящиков какой-то безумно дорогой водки: то ли «Посольской», то ли «Дипломатической», то ли какой-то еще. И за водкой на завод поехал Салтыков. И, знаешь, что он сделал? Он эту дорогую водку взял себе, а на фуршет купил пару ящиков дешевой, там же, на заводе. И это все при том, что он человек вовсе не бедный. Правда-правда, это мне Люся сама рассказывала. Поняла?

Нина вспомнила, как Салтыков просил «Леночку» в Фотоцентре водку попридержать, а конфет вынести только «пару коробок». «Там посмотрим», — сказал он, и Нина представила себе, как после закрытия и ухода приглашенных он подсчитывает «навар».

— Ну насчет его скупости ты, может, и права, но во всем остальном я не вижу связи…

— Ты просто не хочешь видеть. Вот, послушай, — волновалась Лёля, — я тебе объясню еще раз: если бы у него было два билета, он бы тебе так и сказал: «Мол, продал билеты, чтобы иметь деньги на жизнь». А он сказал: «билет». Значит, у него и был только один билет, потому что тебе он мог смело не врать. Значит, он соврал Люсе. Сказал, что они летят вместе и что билеты куплены. Понимаешь? Если бы он действительно собирался лететь с ней, он бы купил два билета и так бы и сказал. А он купил один, потому что знал заранее, что она никуда не полетит. Значит, либо убил сам, либо «заказал» ее. Поняла?

— Все это очень логично, но совершенно неправдоподобно. И ужасно надуманно.

— Это не надуманно. Наоборот, здесь все очень просто. И, кроме того, это объясняет ваш странный разговор в Фотоцентре.

— Еще недавно ты не признавала эту «странность» или объясняла ее совсем другими причинами, — возразила Нина.

— Я же не знала! То есть, я хочу сказать, в тот момент мне и в голову не могло прийти…

— А теперь? Теперь ты разве что-нибудь знаешь? Ведь это только твои предположения, причем очень смутные, ни на чем толком не основанные, и на основании этих предположений ты обвиняешь человека в убийстве?

— Да никого я не обвиняю! Пока у меня только возникло подозрение. И я хочу понять, насколько оно верно. Видишь ли, Люська очень много для меня сделала в свое время. Про это долго рассказывать, да и неинтересно, но нам сейчас важно понять, верно ли то, что мне кажется, или нет. Потому что, если это действительно сделал Салтыков, для меня важно, чтобы он не остался безнаказанным, да и для тебя, я думаю, тоже, если ты хочешь спасти своего Юрганова. Вот поэтому тебе и придется узнать у следователя, есть ли у Салтыкова алиби.

Нина невесело засмеялась.

— Думаешь, ты одна такая умная, а милиция этим вопросом не интересовалась?

— Как знать. Ведь твой Юрганов — бомж, ты уж извини. Может быть, на него просто повесили это преступление, потому что так удобно? Кроме того, наша милиция, как я слышала, и продается, и покупается.

— Хорошо. Послезавтра я буду у следователя и задам ему этот вопрос.

— Ну, наконец-то.

Нина положила трубку и задумалась. Конечно, она не придавала серьезного значения тому, что сказала Лёля. Во-первых, версия с билетами казалась ей совершенно неубедительной: Салтыков мог оговориться, мог нарочно сказать именно про один билет, если он, как утверждала Лёля, хотел показаться «бедным и больным» или просто потому, что действительно старался не упоминать о своей жене даже косвенно. Или ошибается Лёля, или ошиблась его жена, или Салтыков действительно обманул жену, но вовсе не потому, что собирался ее убить, а по какой-то совсем другой причине — кто знает, почему мужья обманывают своих жен? Во-вторых, она не сомневалась, что милиция проверяла его алиби, как и алиби других людей, которые могли иметь отношение к убийству. А если, как говорит Лёля, кто-то кого-то там и «купил», то никогда она об этом не узнает, и говорить об этом нечего. В-третьих, Лёлина логика, по некотором размышлении, стала вызывать у нее сомнения: если Салтыков не купил жене билет, потому что не хотел «зря» тратить деньги, зная, что она никуда не поедет, для чего тогда он купил билет самому себе? Он ведь тоже не поехал, и тоже, наверное, знал об этом заранее? В-четвертых, Лёля всегда была ужасной фантазеркой.

Но главное, главное состояло в том, что представить себе человека ее круга, человека интеллигентного, известного фотохудожника, двадцать семь лет женатого на одной женщине, тоже интеллигентной, образованной, начитанной — она знала об этом от Лёли, — представить себе, что этот человек хладнокровно убивает собственную жену и при этом сваливает вину на своего старого товарища, Нина не могла, как ни старалась.

С другой стороны, она до сих пор не могла забыть свой разговор с Салтыковым. Что-то ужасно неестественное было в том, как он повел себя с ней. Правда, его поведение и его тон вызывали у нее не подозрения, подобные Лёлиным, а отвращение, и она ощущала это отвращение, как ощущаешь на губах какой-нибудь неприятный стойкий привкус, который преследует тебя и от которого невозможно отделаться. Но тут уж, говорила себе Нина, ничего не поделаешь: люди бывают разные.

Разумеется, она не постесняется и задаст следователю этот вопрос, потому что для спасения Юрганова она сделает все, что в ее силах, но никаких надежд эта Лёлина версия не порождала в ее душе.

Следователь Анатолий Петрович Залуцкий назначил ей встречу в своем кабинете на семнадцать тридцать, и все это время, прошедшее с момента посещения Бутырки и потраченное на ожидание, Нина лихорадочно репетировала свою защитительную речь. Ей казалось, что успех предприятия будет зависеть от того, сумеет ли она найти точные слова, чтобы объяснить, что за человек Юрганов и что такой человек просто не мог совершить убийство. «Ведь если Я понимаю и чувствую его, — говорила она себе, — значит, его точно так же может понять и почувствовать другой. Просто ему надо все как следует объяснить: рассказать, каким он представляется мне, человеку незаинтересованному, и тогда есть надежда, что он тоже поймет…»

Но когда она переступила порог его кабинета и, главное, увидела его глаза, холодно и изучающе смотревшие на нее, она поняла, что все, что представлялось ей таким очевидным и важным, здесь, в этом казенном месте, вовсе не имеет смысла и вся ее много раз отрепетированная речь и вся ее уверенность рассыпалась как карточный домик.

— Здравствуйте, — ответил Залуцкий на ее приветствие и внимательно посмотрел на нее. — Вы по какому делу?

— Я — Савельева, и пришла поговорить с вами о деле Юрганова.

— Юрганова? — переспросил он. — Дело Юрганова передается в суд.