Мало ли что говорят... - Татьяна Соломатина

– Мама шутит! – расплылся в слащавости Марк и крикнул в сторону старушки: – Правда, ма? – Затем снова обратился к Соне: – На вас Байкал никогда бы не бросился. Он, в сущности, милейшее беззлобное существо. Он и эту бочку сала кусать бы не стал, хотя стоило бы! – Тут Марк, отнюдь не поражавший изяществом форм, доверительно понизил голос: – Он её просто испугался. Чёрных ненавидит. Это очень интересная история. Пройдёмте в дом, я вам расскажу.

– Бычок! – напомнила Соня, всё ещё держа в руках подотлевший фильтр от сигареты.

– А, ерунда! Давайте сюда, – радетель за закон и порядок выхватил окурок у неё из пальцев и швырнул на мостовую.

Они зашли в дом, отнюдь не нищая обстановка которого определялась ёмким словом «халоймис».

– Ма, сделай нам чай! – крикнул Марк и, не дав Соне рта раскрыть, обрушился словесным водопадом.

Сразу стало понятно, что в ближайшие полтора-два часа по делу поговорить не удастся. Да что там дело. Сонечке даже не удалось заикнуться о том, что она предпочла бы чаю кофе. Могли бы и поинтересоваться… Но у Марка были совсем другие планы – он решил немедленно рассказать всю историю своей жизни.

Родился, учился в Одессе… Тут Соня, по наивности, допустила фатальную ошибку, успев ляпнуть, что некоторую часть своей жизни провела в этом замечательном городе. Наказание за оплошность последовало немедленно – Марк тут же выложил всё, что знал о Южной Пальмире. Знал он, слава богу, немного. Зато недостаток сведений обильно восполнялся охами-ахами с пусканием «розовых слюней», псевдо-nostalgia и вдрызг исковерканными цитатами из одесской главы «Евгения Онегина». Измотав Соню «на флангах», Марк вернулся к основной «баталии», продолжив автобиографию. Родившись и научившись, он завёл сезонно-курортный роман с юной ленинградкой, посетившей как-то летом пляжи Одессы с целью загореть и покупаться в море. Быстренько на ней женился и переехал (с мамой, разумеется) в Пальмиру Северную. Где некоторое время жил и трудился стоматологом в заштатной районной поликлинике. Затем унёсся в Израиль, по, сами понимаете, идейным соображениям. Потому как где-то в глубине глубин своей души всегда был диссидентом и противником кровавого коммунистического режима. И сторонником социальных благ благословенных капстран в виде огромного количества сортов колбасы и отсутствия очередей за апельсинами. В Израиль покатился, снова не забыв прихватить одесскую мамочку. И уже потом, «естественно! а как же!» – перебрался (с мамой, с мамой!) в самую обетованную из всех земель, открытую специально для того, чтобы евреям всех стран было где объединяться… Хорошо, что наконец «ма» скрипучим голосом позвала пить чай, за которым она, судя по времени приготовления, ходила в Индию пешком!

Но и здесь Соня обманулась – Маркова «ма» ходила за чаем не в Индию, а на окраины Варшавы, где веником подмела полы транзитного склада контрабандистов. Ибо в типично по-одесски немытой, с коричневыми наслоениями по внутреннему радиусу чашке болтался пакетик «чайной пыли». И судя по цвету напитка – используемый далеко не первый раз. Видимо, одесско-питерско-израильско-американская «ма» отлично усвоила основной тезис брежневской эпохи: «Экономика должна быть экономной!» К чаю, кроме прилипшего ко дну чашки блюдца, ничего не предлагалось. Каким сладостным и вожделенным в Сониных воспоминаниях представлялся в тот момент чудесный бутерброд из спрессованной ваты с розовым мокрым кусочком плоти синтетической коровы и листом салата из цветной бумаги для детского творчества, не съеденный из-за её гнусного кулинарного снобизма на утренней врачебной конференции! Мощный селевый поток желудочного сока окатил Сонин пищеварительный тракт в ответ на плотоядно окрашенное воспоминание. Однако гулкие раскаты урчащего эха в недрах её организма растворились в очередном словесном гейзере Марка.

Он уже шестой год безуспешно сдавал экзамены «на дантиста». Жена трудилась бебиситтером, сын учился в школе, Марк «сидел на велфере», перехватывая случайными заработками. У них ещё была бабушкина пенсия, которую налогоплательщики США щедро платили женщине, всю жизнь протрудившейся там, где с помощью советов кухарок управляли государством, – в Америке уважают старость. И ещё – Марк отчаянно судился с кем только можно, а также небезуспешно лоховал страховые компании. В общем, он относился к той категории бывших соотечественников и человеческих типажей вообще, которую Соня, как и все порядочные люди, не особо жаловала. Тем не менее она уже пожала его потную ладонь, сидит на давно не мытой кухне, пьёт спитой чай из грязной кружки и слушает всякую фигню о полукриминальных мелкомошеннических похождениях Марка, вместо того чтобы говорить о деле… Месть Джошу будет страшна!

«Я разрисую его календарь с изображениями суровых альпинистов-велосипедистов розовыми бантиками и алыми сердечками. Я заставлю его сожрать огромный синтетический бутерброд (ни слова о еде!) и выпить литр страшного кофе «Данкин-Донатс» (ни слова о кофе!), а вместо «Хэллоу, гайз!» я буду говорить «Хэллоу, гейз!» Его драгоценного Майкла буду называть Мойшей, а его – Джо… Джо… Джойшей! Ну, или что-нибудь не менее страшное в этом роде!»

Единственное, что согревало ей душу, был действительно донельзя дружелюбный Байкал. Он забежал на кухню, положил голову Соне на колени и, виляя хвостом, периодически повизгивал: «Извините! Мне так неловко за первоначальные обстоятельства нашего знакомства. Позвольте мне исправить первое впечатление. Я и сам не знаю, что на меня нашло». А Марк поведал обещанную леденящую душу историю о том, как милая беззлобная овчарка стала воинствующим расистом. Байкал лежал у ног, влюблённо поглядывая на Соню и, разумеется, понимая, что речь идёт именно о нём.

Пёс с самого раннего щенячьего детства был до невозможности добрым. Его тискали все дети во дворе питерской новостройки на Гражданском проспекте. Дрессура, имеющая целью сделать Байкала правильной служебной собакой, привела лишь к тому, что простейшая команда «Голос!» вызывала у него непроизвольное мочеиспускание. Возможно, в своей собачьей душе Байкал был поэтом или философом – он мог подолгу сидеть на балконе, разглядывая закаты и рассветы, романтически повизгивая себе под нос. Любил смотреть передачу «Спокойной ночи, малыши!» и слушать ранних Битлов, нюхать ромашки и ландыши, даже пресловутой «ма» постоянно улыбаясь во всю пасть. Он начинал скулить и плакать, если на него повышали голос, и спал на коврике в обнимку с плюшевым медведем. Он любил и был любим, не расставаясь со своими людьми ни на минуту. Пока… Нет, сперва его любимые хозяева просто исчезли. И он не видел их почти год. Он жил у других людей, которые тоже его любили. Но это были не его люди. Это были друзья его людей. А его люди просто исчезли! Байкал впал в депрессию. Хотя те прекрасные люди, у которых он жил, иногда звали его к телефону и зачем-то давали команду «Голос!», поднося к его пасти телефонную трубку. Но Байкал не бодро лаял, как лает любая порядочная собака в ответ на подобную команду, а лишь обессиленно, обречённо скулил. В ответ из телефонной трубки доносились звуки, отдалённо похожие на звуки голоса его хозяина. Но это были звуки человеческого плача, а Байкал не помнил, чтобы его хозяин хоть когда-нибудь плакал по-человечески. Потому Байкал уходил на свой коврик плакать по-собачьи. Он отощал, свалялся, и жизнь ему стала не мила. Это очень беспокоило друзей его людей и телефонную трубку. Но всё-таки вокруг постоянно были люди. Белые люди… Пока однажды Байкала не посадили в специальную клетку и не погрузили в багажный отсек самолёта в аэропорту Санкт-Петербурга. Минуя все ужасы этапных пересадок вдали от своей семьи и от друзей своей семьи, в следующий раз он увидел так любимый им солнечный свет в аэропорту Логан города Бостона через двое суток. Одному богу известно, чего натерпелся бедный пёс, ведь у животных совсем иное, нечеловеческое восприятие. Для них текущий миг – это всё мироздание, весь аспект существования. Невозможно передать то, что ощущал тогда Байкал, но, гладя его сейчас, Соня могла это почувствовать.