Вожделенные произведения луны - Елена Черникова

И всё. Тот, кто произошёл от какой-нибудь низшей формы, сохраняет родовые черты вечно. За что мне любить амёбу, обросшую волосами, ногтями, моралью, телефонами?.. Хвостик-то остался!

— Да, ужас. Амёба с мобильником… Меня тоже больше устраивает: «И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их»10. Почему тебе не подходит высшая форма? Почему радостнее происходить «от какой-нибудь ниже организованной»?

— Ты сказала — тоже? Я не говорил ничего, к чему ты — тоже. Я житель цивилизованного мира: «Тот, кто не смотрит, подобно дикарю, на явление природы как на нечто бессвязное, не может думать, чтобы человек был плодом отдельного акта творения». Я не смотрю, подобно дикарю…

— …бессвязная фраза. Подумай, что сказал твой Дарвин: я не дикарь, поэтому я не могу верить в творение. Получается, творчество вообще — дикость? На нашей же стороне — Поэзия. Прекрасный замысел: «И благословил их Бог, и сказал им Бог: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею, и владычествуйте над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над всяким животным, пресмыкающимся по земле»11. Полнота этого творчества максимально удалена от всякой дикости.

Для убедительности Аня, прихватив чашку, пересела в самый дальний угол библиотеки.

— Дарвин поэт, именно поэт, — возразил Кутузов. — Очень мудро и даже с юмором он комментирует и сей акт, и его следствия: «Человек изучает с величайшей заботливостью свойства и родословную своих лошадей, рогатого скота и собак, прежде чем соединить их в пары; но когда дело касается его собственного брака, он редко или никогда не выказывает подобной осмотрительности. Он руководится приблизительно теми же побуждениями, как и низшие животные, оставленные на собственный произвол, хотя он настолько выше их, что придаёт огромное значение умственным и нравственным достоинствам». Оставленные на собственный произвол! Я чувствую, Аня, чувствую брошенность!.. Какое проклятие!..

Оставленность на произвол всю жизнь угнетала Кутузова, и он учил уроки силы, гордился преодолением ужаса — и гнал от себя выводы, когда вновь не получалось обрести смысл в оставленности.

— Понимаю, профессор. По вопросу произвола нет разночтений: «И сказал Господь Бог змею: за то, что ты сделал это, проклят ты пред всеми скотами и пред всеми зверями полевыми; ты будешь ходить на чреве своём, и будешь есть прах во все дни жизни твоей»12.

— Вот это мне и не нравится, девочка! — Кутузов развёл руками. — Всю жизнь я восставал против… Чувствовать себя змеем, за компанию со змеем, — унизительно. Книга Бытия унизила нас и навсегда. Мы теперь наихудшие рабы. Дарвин, кстати, мучительно переживал это рабство, зависимость от прогресса, принуждённость.

— Прогресс, — заметила девочка, — чрезвычайно глупая шутка деятелей Просвещения. Всем бы повыдергала бороды! Ты не помнишь, у просвещенцев были бороды?

Кутузов погладил чисто выбритое лицо:

— «Прогресс благосостояния человечества — чрезвычайно запутанная задача. Все не имеющие возможности избавить своих детей от унизительной бедности должны были бы воздерживаться от брака, потому что бедность не только сама по себе большое зло, но и стремится к постоянному возрастанию путём необдуманных браков», — и замолчал, вспомнив свой брак.

— Бедность и необдуманные браки? — встрепенулась Аня. — Бедность и воздержание? Вот как! Ты сам-то слышал, что сказал? Дарвин велит плодиться и размножаться только тем людям, у которых на это есть деньги! Он уже всех поделил на достойных и не достойных продолжения рода!

Кутузов принялся ходить по библиотечному залу, обошёл вокруг столика, подправил ширму, чтобы лучше видеть пирамиду. Девушка смотрела из угла и ждала, как он вывернется. Он молчал.

— Ну ладно, не грусти, — замахала руками Аня. — Тебя вполне утешили две тысячи лет назад. С тобой, не предвидя тебя лично, согласился сам Бог: «Иисус, видя, что он опечалился, сказал: как трудно имеющему богатство войти в Царствие Божие!»13. А по Дарвину всё наоборот: богатые — размножайтесь, направляйте прогресс, берите мир себе. Да это же глобализация какая-то! — провоцировала Кутузова девятнадцатилетняя девочка. Индиго.

— Мы перескакиваем, — очнулся он. — Я не согласен жить по велению. Я хочу — всё сам. Ты понимаешь, как важно — сам? «Человеку можно простить, если он чувствует некоторую гордость при мысли, что он поднялся, хотя и не собственными усилиями, на высшую ступень органической лестницы; и то, что он на неё поднялся, вместо того чтобы быть поставленным здесь с самого начала, может внушать ему надежду на ещё более высокую участь в отдалённом будущем».

— Человеку можно простить… — насмешливо передразнила Аня. — Ишь какой прощальщик выискался.

— Мой писатель верит в человека, любит и возвышает его, воздаёт хвалу за успешное прохождение лестницы, понимаешь? В конце концов, бережёт его, человека, нервную систему. Ничего нельзя доказать, но верить удобнее в Дарвина. Понимаешь?

— Понимаю. «Кто станет сберегать душу свою, тот погубит её; а кто погубит её, тот оживит её»14. Не устал?

— Я не верю в душу, я вижу — есть жизнь, и какая мне разница, что будет после? Моя жена… Где она? Если слышит нашу пикировку, она страдает, а куда ей ещё страдать! Я в силах сочувствовать ей, но что ещё? «Я старался по мере сил доказать мою теорию, и, сколько мне кажется, мы должны признать, что человек со всеми его благородными качествами, сочувствием, которое он распространяет и на самых отверженных, доброжелательством, которое простирает не только на других людей, но и на последних из живущих существ, с его божественным умом, который постиг движение и устройство Солнечной системы, — все-таки носит в своем физическом строении неизгладимую печать низкого происхождения».

— Загадку происхождения ты разгадываешь под уклон, под гору, в низкое, и словно рад унижению человека, — задумалась Аня.

— Загадка смерти куда глубже. Моя жена умерла — полностью? Я помню жену. Но умерла полностью, все видели… Может, и к лучшему. Наша совместная жизнь подтолкнула её к смерти? Начинаю считать варианты — вижу: ничего, ничего нельзя было изменить.

— «И насадил Господь Бог рай в Едеме на востоке; и поместил там человека, которого создал»15, — напомнила девушка.

— У нас не было рая. Значит, всё не про нас. Думаю, что…

— Дано! Доказать! Думать! Думаю! Не слишком ли жадно ждёшь ты от какого-то там думания? Что можно выдумать, кроме того, что и так есть? — Аня почти рассердилась.

— Это не одни лишь мои трудности: «Самое большое затруднение, возникающее перед нами, когда мы приходим к этому выводу о происхождении человека, — это высокий уровень умственных способностей и нравственных качеств, до которых он поднялся». Действительно затруднение! Я представляю, как больно было Дарвину писать эти строки о самом большом затруднении. Но написал! Это мужественно.

— Первый на Земле мужской поступок, когда взял он плод из рук женщины, не был мужественным, дорогой профессор. Первый же мужской поступок был гордынным. Зерно гордыни дало все остальные всходы. Конечно, Дарвин как натуралист не может не удивляться: дурное зерно принесло высокий уровень нравственности… как ему почему-то кажется, — усмехнулась Аня.

— Ты меня замучила, женщина, — улыбнулся Кутузов. — Дай, пожалуйста, ещё чайку.

— Поступок Адама, профессор, получил оценку ещё в первой книге. — Аня дала ему чаю, варенья из райских яблочек, горного мёда, арбузных цукатов. — С тех пор всё так… мужественно! «Адаму же сказал: за то, что ты послушал голоса жены твоей и ел от дерева, о котором Я заповедал тебе, сказав: „не ешь от него“, проклята земля за тебя; со скорбию будешь питаться от неё во все дни жизни твоей»16. Получил?

— Да… это грустно. Получил… ощущение, что не только ел от дерева, но остался на дереве: «Таким образом мы узнаем, что человек произошёл от млекопитающего, покрытого волосами и снабжённого хвостом, которое, по всей вероятности, жило на деревьях и было обитателем Старого Света. Натуралист, которому пришлось бы исследовать строение этого существа, без всякого сомнения отнес бы его к четвероруким так же, как и общих и ещё более древних прародителей обезьян Старого и Нового