Воспоминания. 1848–1870 - Наталья Огарева-Тучкова

Тогда я придумала другое: я сняла с пальца золотое кольцо, на средине которого имелся золотой узел, и подала его генералу Куцинскому, прося его, хоть при свидетелях, перелистывать бумаги в присутствии Огарева, так чтобы обратить его внимание на кольцо; тогда, думала я, он сам отгадает, что я здесь. Генерал взял кольцо, надел кольцо на палец и добродушно обещал сделать всё возможное, чтобы обратить на него взгляд Огарева; но ему не суждено было увидать еще раз Огарева в Третьем отделении.

Раз мы сидели с матерью в небольшой гостиной нашей квартиры. Фекла Егоровна была с нами; она старалась ободрить меня своими простыми, бесхитростными надеждами. В ответ на ее слова я только грустно качала головою. И она, и моя мать очень беспокоились тогда на мой счет, потому что со времени ареста отца я лишилась почти совершенно сна и аппетита и находилась в каком-то возбужденном состоянии.

Вдруг раздался громкий звонок. Я послала Феклу Егоровну посмотреть, кто это, потому что мы никого не хотели видеть постороннего; вошел мой дядя Павел Алексеевич Тучков, который на этот раз весело улыбался. Мне это показалось очень неприятным. Он поздоровался с моею матерью, потом подошел ко мне и, целуя меня, сказал:

– Я тебе гостей привез, Наташа.

– Ах, дядя, – отвечала я с легким упреком, – ведь я вас просила теперь никого к нам не возить.

– Может, к этим гостям ты будешь снисходительнее, – сказал он весело.

Дверь слегка отворилась, и на пороге стояли – мой отец, за ним Сатин, потом уж Огарев и моя тетка Елизавета Ивановна Тучкова… Я не могла прийти в себя от изумления, от счастия. Фекла Егоровна, вся в слезах и улыбающаяся, старалась схватить прибывших за руки, чтобы прижать их к своим губам; они не давали целовать руки, а целовали ее в щеки.

Все вдруг стали необыкновенно веселы, то молчали и глядели друг на друга, то все разом рассказывали и прерывали друг друга. У меня голова кружилась, я чувствовала, как будто была где-то далеко от всего дорогого, в какой-то безлюдной пустыне, и вдруг вернулась домой; о, это чувство! Такое полное, что можно годы отдать за один час подобный!

Когда все немного успокоились, отец нам передал кое-что из своего путешествия с генералом, из жизни в Третьем отделении, также и о вопросах, предложенных ему, и о его ответах.

Дорогою генерал Куцинский спрашивал иногда жандармского солдата: дает ли он на водку ямщикам?

– Давал, – отвечал почтительно жандармский солдат, – но хуже везут, ваше превосходительство.

В Третьем отделении отец выучил от скуки Ивана Анисимова играть с ним в шахматы, его любимую игру. Иногда он посылал Ивана гулять по городу для покупки книг или французского нюхательного табаку, к которому имел большую привычку. Иван ходил по городу не иначе, как между двух жандармских солдат.

Потом отец описал нам свидание с графом (впоследствии князем) Алексеем Федоровичем Орловым. Отец занимал в Третьем отделении две большие комнаты, очень хорошо меблированные, а Огарев и Сатин занимали по одной комнате.

Первым потребовали к Орлову моего отца, потом явились туда и Огарев с Сатиным. Они все трое бросились в объятия друг друга, как после воскресения из мертвых. Граф был очень любезен с ними, объявил им, что они свободны, но сказал отцу, что хотя он тоже свободен, но ехать в деревню не может, он должен жить в Москве или в Петербурге.

Отец мой был очень поражен этими словами.

– За что же это, граф? – спросил он печально. – Мне помнится, помещикам запрещают жить в своих поместьях за жестокое обращение с крестьянами. Я бы желал, чтобы было назначено следствие по этому поводу.

– Ah! mon cher Touichkoff, vous-êtes toujours le même,34 – сказал граф Орлов, который был приятелем моего деда, а потому знал коротко и отца моего, – будьте довольны и этим; вам, конечно, не за то запрещен въезд в имение, скорее наоборот; представили, что вас слишком любят и ценят там. Это всё пройдет, уляжется, два года скоро пролетят, может, мы вас и раньше выпустим.

Потом граф обратился к моему зятю и к Огареву:

– Вы, кажется, знакомы или даже дружны с Герценом, я должен вас предупредить, что он государственный преступник, а потому, если вы получите от него письма, то должны их представить сюда… или… изорвать.

Огарев и Сатин склонили головы в знак согласия на последнее предложение.

– Господа, – сказал граф Орлов, прощаясь с ними, – я забыл вам сказать, что вы должны обязательно сегодня хоть в ночь выехать отсюда: в столице много говорили о вашем заключении, умы взволнованы… я полагаюсь на вашу аккуратность. – Затем граф повернулся к моему отцу и сказал ему с улыбкою: – А какая у вас дочка, провела моего генерала.

Мой отец не знал, на что намекает граф; вероятно, на то, что я успела предупредить Огарева об аресте: у него не было найдено никаких компрометирующих бумаг.

Дядя Павел Алексеевич посоветовал нам оставить квартиру тотчас и переехать на этот последний вечер в гостиницу Кулона. Фекле Егоровне поручили уложить все наши пожитки. Пока она всё собирала, Огарев вышел в другую комнату, снял один сапог и вынул из него стихотворение «Арестант», написанное им в Третьем отделении, которое и вручил мне; впоследствии оно несколько раз было напечатано.

Пока укладывались и переезжали, настал вечер. Быстро разнеслась по городу молва об освобождении наших дорогих узников, и все, знавшие их хоть сколько-нибудь, спешили в гостиницу Кулона с поздравлениями. Тут были и друзья, и родственники, и литераторы, и генералы: Типольды, Тучковы, Плаутины, Сабуровы, Милютины, а между ними добрейший, благороднейший генерал Куцинский!

– Ну, – говорил он решительно, – пусть думают, что хотят, не мог утерпеть, хотелось посмотреть на вас с Огаревым! Что? Теперь хорошо на белом свете? Да вот кольцо-то надо вам возвратить, мне не пришлось его употребить – тем лучше. Ну, познакомьте же меня с Огаревым.

Я поспешила исполнить его желание, позвала Огарева, и они тепло, искренно пожали друг другу руку.

До утра оставалось уже немного времени, кто-то напомнил о необходимости ехать, подали шампанского, и все пили за счастливый исход дела, с пожеланием доброго пути в Москву; все оживились, даже генералы.

Мы выехали из Петербурга счастливые, довольные; отец тоже ехал с нами в Москву. Только порою, при воспоминании о том, что отцу не дозволено сопровождать нас в деревню, пробегала какая-то туча, но ненадолго, а потом бесследно исчезала.

Опять мы остановились в «Дрездене», но теперь приходили туда только ночевать; бывали у дедушки, у друзей Огарева и, наконец, у моей сестры, которую осторожно подготовили ко всем новостям. Теперь бояться было нечего: все близкие были налицо.

Мы остались до крестин моей старшей племянницы: четыре пары крестных отцов и матерей были ее восприемниками; в первой паре стоял ее прадед. После этого торжества мы уехали в Яхонтово с maman, Огаревым и Феклой Егоровной, а сестра моя от сильных потрясений слегла в постель на полгода; очень может быть, что эта болезнь положила начало той, которая впоследствии свела ее преждевременно в могилу.