Воспоминания. 1848–1870 - Наталья Огарева-Тучкова

– В Третьем отделении не верят, чтобы Тучкова была не венчана; этого не может быть, – сказал генерал Куцинский, – будьте откровенны.

– Нет, нет, я не венчана, будьте вполне в этом уверены. Огарев не двоеженец, он ни в чем не виноват перед нашими законами; я предпочла пожертвовать именем, семьею, чем подвергнуть его такой ответственности.

Тогда я рассказала откровенно все наши планы и как я сама восстала против нашего брака; рассказала, что Огарев расстался с Марией Львовной уже семь лет как, но что она ни за что не соглашалась на развод, только чтобы мучить нас.

Генерал Куцинский слушал и удивлялся моему безыскусному рассказу. Потом он сделал мне несколько вопросов об отце.

– Правда ли, что он возмущает крестьян? – спросил он.

– Мой отец – любимец народа. Он, напротив, их учит надеяться на законы, на правосудие, не отчаиваться… Он за каждого хлопочет, заставляет взяточников отдавать награбленное, я горжусь своим отцом; для меня его служба лучше всякой другой, – говорила я с одушевлением.

Я рассказала генералу Куцинскому, как мы слышали раз с Огаревым, в дороге, не помню, в Тамбовской или Симбирской губернии, от простого человека, что на Руси только один человек жалеет крестьян. На мой вопрос: «Как его зовут?» он отвечал: «Его имя слышно далеко, неужели вы не слыхали – Тучков!»

– Вот наша награда! – сказала я с жаром.

– Да вы всё увлекаетесь, – возражал генерал Куцинский, – но вот это-то и вредит вашему отцу; его выставляют как человека вредного образа мыслей, слишком любимого крестьянами; говорят, что он позволяет своему бургомистру сидеть в его присутствии, говорят еще, что он на сходе говорил что-то о религии.

– Это всё мне известно, и я могу это объяснить: отец сажал при себе бургомистра, потому что у последнего болела нога; на сходе он говорил, чтобы бабы давали молока детям, когда отнимают их от груди, потому что во время постов свирепствует большая смертность между малолетними. В подтверждение своих слов отец повторил слова Иисуса: «Не то грех, что в уста входит, а то, что из уст выходит». Что же тут предосудительного, что его любят? Это только потому, что он один не грабит в своем уезде, а может, и во всей губернии. Если б все были такие, как мой отец, народ не обратил бы на него особенного внимания.

Мне казалось, что мое увлечение благотворно подействовало на генерала Куцинского.

Он протянул мне руку и сказал с чувством:

– Я сам из крепостных, дослужился до этих эполет; это бывает очень редко. Благодарю вас, что вы не судили меня по моему мундиру, ведь и в нем можно иногда служить добру, – сказал генерал.

– Теперь мой черед, – воскликнула я, – сделать вам один вопрос! Вероятно, и Огарев будет арестован? Скажите правду.

– Я не имею такого поручения, я не думаю… – отвечал он.

Я встала, в моих глазах, вероятно, виднелось недоверие к словам Куцинского.

– Пойдемте в кабинет посмотреть на гиену, радующуюся своей жертве, – сказала я.

Генерал встал и пошел в кабинет, а я вернулась в зал и постучала в комнату моей матери. Я рассказала ей о моем намерении предупредить Огарева и просила приготовить для посланного рублей сто. Она одобрила мой план. Я написала несколько слов к Огареву о его вероятном аресте, передала записку и деньги, полученные от моей матери, Варламу Андрееву, молодому парню, грамотному, из служащих в конторе, и велела ему ехать на перекладных в Симбирск к Огареву, не теряя ни минуты и ни с кем не разговаривая.

Всё было исполнено в точности.

На большой дороге мой посланный съехался с военным, ехавшим из Пензы в одном направлении с ним. На станциях они оба требовали лошадей и молча приметили друг друга. Конечно, офицер скорее получал лошадей, но тотчас за ним выезжал и Варлам Андреев: магическое слово «на водку» мчало его не хуже офицера. Диккенс говорит: «Две тайны рядом сидели в дилижансе, потому что человек для другого человека всегда тайна». Так было и в этом случае: две эти тайны ехали по одному пути, имея одну цель, но не зная о том. Разница была только в том, что, достигнув наконец Симбирска, военный должен был представиться симбирскому губернатору, объявить ему об особом повелении и, взяв с собою губернаторского чиновника особых поручений, ехать с ним отыскивать квартиру Огарева; тогда как мой посланный, прочитав на конверте адрес, взял извозчика и тотчас прибыл в квартиру Огарева, которого разбудил и успел предупредить, подав ему мою записку. «Огарев, – писала я, – у нас жандармский генерал; вероятно, арестует и увезет пап< в Петербург по особому повелению, готовься к тому же, не теряя ни минуты».

Всё это было сделано точно, но немного резко, второпях, и нервный припадок стал последствием этих известий. Когда Огарев пришел в себя, то стал готовиться в дорогу с ожидаемым жандармским посланником. Писать было некогда, он отослал в Яхонтово то, что ему не нужно было брать в Петербург.

Наконец явился офицер в сопровождении чиновника особых поручений и объявил Огареву повеление арестовать его и везти в Петербург. Огарев со своею кроткою улыбкой и с самым добродушным видом попросил позволения закончить свой туалет и позавтракать. Офицер охотно согласился и сам позавтракал с ним. Мой посланный стоял еще перед Огаревым, когда офицер вошел; они узнали друг друга, глаза их встретились, и мимолетная улыбка осветила черты офицера.

Грустные, мы сели в Яхонтове за стол; отец мой, как всегда с гостями, был очень предупредителен с генералом Куцинским и с Карауловым, но мы трое только делали вид, что обедаем, – у каждого из нас было много тяжелого на душе. Когда кончился обед, генерал вежливо попросил позволения осмотреть бумаги и книги отца, но явно очень неохотно исполнял эту обязанность, тогда как Караулов con amore29 рылся по всем столам. Потом генерал Куцинский подошел к моему отцу и сказал ему, смягчая по возможности неприятную весть:

– Теперь нам бы пора в дорогу, Алексей Алексеевич, уж не рано.

– Куда? – спросил рассеянно мой отец.

– В Петербург, по особому повелению, – был ответ генерала.

Отец мой собрался скоро; мы обе с матерью помогали укладывать его вещи; только он настоял, чтоб ехать в его кожаной кибитке и взять с собою камердинера, Ивана Анисимова Колоколова. Генерал Куцинский соглашался на все его пожелания, сел в кожаную кибитку с отцом, на облучке возле ямщика помещался жандармский солдат. Наш служащий Иван ехал позади, в кибитке генерала.

Уезжая, отец мой много раз повторял: «Reste ici, ne quitte par la maison, promets-moi, Natalie»30. Я молча целовала его руки, потому что чувствовала, что не буду иметь силы исполнить его желание.

Едва кибитки скрылись с наших глаз, как мы вернулись в дом, заплаканные и встревоженные. Отпустив людей и оставшись одни, мы утерли слезы и решили ехать тотчас в Петербург, чтобы узнать их участь, быть может, помочь им или по крайней мере разделить с ними то, что судьба им готовила. Maman послала поутру за бургомистром и занялась с ним добыванием материальных средств для нашего отъезда, а я наскоро приготовила восемь писем к сестре в Москву; письма эти должны были высылаться без нас, чтобы не тревожить ее молчанием, так как она в конце февраля должна была родить.