Когда она меня убьет - Елена Богатырева

Но однажды я пришла к ним, и она как всегда открыла мне дверь. И пригласила пройти. И во рту у нее, как случалось, была погасшая сигарета. И я даже вошла и прикрыла за собой дверь. Но сделать следующий шаг по направлению к комнате Анны не решилась. Как только ее мать скрылась за кухонной дверью, я развернулась и побежала по ступенькам вниз. Все было как обычно, за исключением того, что ее мать была абсолютно голой. Совсем.

Меня это так потрясло, что я не скоро набралась мужества поговорить об этом с Анной. Она посмотрела на меня и грустно улыбнулась.

— Это потом, что жарко, — сказала она. — Разве твоя мать так не ходит, когда жарко?

— Нет, — пробормотала я.

Это было даже представить невозможно. Даже помыслить — никак.

— И все-таки одно дело ходить так по дому, и совсем другое — открывать дверь постороннему человеку…

— Ты ведь не посторонняя, — отозвалась она. — И ты ведь прекрасно знаешь, что моя мать странная, чего же ты так удивилась?

И вот теперь ей нужно было идти на свидание к Яшке — самому темному ангелу из тех ангелов, которые встречались на нашем коротком школьном пути. И у нее не было матери, которая могла бы ее не пустить, сказать, как моя: «Куда это ты на ночь глядя собралась?! Даже не думай!» И некому было ее удержать, и было понятно, что она пойдет к нему в этот парк. На секундочку мне показалось, что она до смерти сейчас похожа на свою мать — она смотрела прямо перед собой, а на самом деле взгляд ее был обращен куда-то внутрь себя, к чему-то мне не видимому и неизвестному.

— Не ходи, — робко предложила я.

И она слепо посмотрела на меня. И не увидела. И так же слепо оглядела комнату. И не увидела. Или именно тогда в ней пробуждалась любовь, и она с трепетом прислушивалась к ее голосу внутри? И она была уже не та Анна, которую я знала, которую все мы знали. Наверное, так. Любовь шевелилась крошечным ростком, но уже жила, тянулась к свету. Когда эта любовь ее поразила? Может быть, до всех наших приключений, до того, как мы всем стали врать, что она его девчонка?

Может, это и не ложь была — а мечта? Ведь чем ложь отличается от мечты?! — Она смотрела на меня вопросительно.

— Ничем, — с готовностью выдохнул я.

Ее взгляд омрачился сожалением, и я проклинал себя, что так некстати согласился с нею. Она, похоже, сама с собой согласна не была.

— Не говорите так, — покачала она головой, — вы не подумали. Для нее как раз это были две разные вещи. Понимаете ли? Совсем разные.

Я кивнул, боясь, что она вот-вот разочаруется во мне и уйдет. Зачем что-то рассказывать человеку, который совершенно тебя не понимает?!

Похоже, она как раз об этом и задумалась. Я занервничал, вскочил, шмыгнул в комнату, вынес коробочку швейцарского шоколада. Отказаться невозможно — и никто с места не двинется, пока не доест, говорила моя матушка.

Волшебное средство, мне оно было так необходимо теперь.

Ольга Владимировна машинально протянула руку за конфетой, надкусила, зажмурилась.

— И что с ними было дальше? — нетерпеливо спросил я.

— У вас роман с Евой? — ответила она вопросом, от которого я покачнулся на стуле.

— У меня?! С Евой?!

— Ну да, — сказала она буднично. — Вы не подумайте, что я вмешиваюсь, боже упаси…

— Я видел ее всего несколько раз, — развел я руками.

Но ответ прозвучал обманом. В голове заработали тысячи шестеренок, пытаясь понять, почему она задала мне такой вопрос, из каких таких наблюдений за своей дочерью она сделала подобное заключение. Но это нелепое подозрение прозвучало для меня незаслуженным комплиментом.

— Как вы относитесь к герани? — снова задала она странный вопрос.

— К герани? — Я изобразил безмерное удивление, но не спешил с ответом.

Кто знает, какого ответа она ждала от меня. Но она не стала мне помогать. Просто сидела молча и ждала. Пришлось говорить правду.

— Прекрасно, — ответил я. — Летом она цветет на всех парижских окнах и балконах.

— Вы были там?

— Давно, в детстве.

— Вам кажется, что ваше детство было давно? А мне вот мое представляется как будто вчера, забавно, правда? Я почему про герань спросила — это вам именно ее поливать придется. На Еву надеяться глупо. Во-первых, она ее терпеть не может. Во-вторых, забудет все равно. Я уже пережила однажды полное ее истребление.

Она протянула мне ключи и поднялась.

— Вы не закончили свою историю… — сказал я безнадежно.

— В другой раз, — пообещала она. — Мне пора на вокзал.

И двинулась к двери.

— Вы забыли птицу, — напомнил я.

— Ах да, совсем забыла. Вот корм для нее, и не забывайте подливать свежую воду… Я уезжаю на следующей неделе.

Я закрыл за ней дверь и опустился на стул. Приподнял лоскут с клетки, и канарейка в тот же миг стала попискивать.

Мне вручили ключи от двери Евы, рассказали странную историю и наградили орущей канарейкой. Я не знал, как к этому относиться, что об этом думать и к чему все это может привести.

Я смотрел на ключи и чувствовал себя этаким серым волком, которого наивная бабушка сослепу приняла за дворового пса и впустила в дом…

Этим же вечером я снова столкнулся с Евой.

На следующий день меня разбудило солнце. Впервые за несколько недель. И я отправился бродить по городу. Без всякой цели, без всякой нужды. Жмурясь от слепящих лучей. Когда в этом городе солнечные дни, кажется, что мир восстает из пепла.

Весна начиналась с запаха карамели. То там, то тут всплывал этот сладковатый запах — детского наваждения. Солнце выкатывалось теперь в небо и сверкало там слепящим алмазом весь день, медленно выскальзывая из города лишь к половине десятого, оставляя за собой светящийся шлейф ярко — синих сумерек. То поднималась песчаная буря, рвала провода и деревья, танцевала, изящно кружа в воздухе всякий хлам. А солнце обозначало себя бледным кругом на мутно-сером небе. То хлопьями валил снег, всего пару минут, но лишь затем, чтобы обозначить, наконец, для бестолковых наблюдателей набухшие вербы, доныне незамеченные…

…и девочка со сладким именем Ева все чаще всплывала в моей памяти. Я ничего о ней не думал, никаких слов не было в это время в голове, никаких мыслей. Только всплывало — Ева. И в этом слове заключался огромный смысл и огромный мир, и им все сказано, все объяснено досконально. Ева — и ясность, полет, почти святость.

Мы сталкивались теперь снова на лестнице, и коммунальная трагедия с лифтами казалась мне подарком судьбы. По-моему, она знала. Всю эту ясность и однозначность между нами она чувствовала. И проходила мимо. И я тоже шел к себе. Но был уверен, что случай обязательно столкнет нас снова. И этот случай не заставит себя ждать.