Дядюшкин сон - Федор Достоевский

Мозгляков действительно вспомнил, что, вбежав в комнату, онзаметил Зину в слезах.

– Но вы, вы, за что вы-то были против меня, МарьяАлександровна? – вскричал он. – за что вы чернили меня, клеветали на меня, – вчем сами признаетесь теперь?

– А, это другое дело! Вот если б вы сначала благоразумноспрашивали, то давно бы получили ответ. Да, вы правы! Все это сделала я, и яодна. Зину не мешайте сюда. Для чего я сделала? отвечаю: во-первых, для Зины.Князь богат, знатен, имеет связи, и, выйдя за него, Зина сделает блестящуюпартию. Наконец, если он и умрет, – может быть, даже скоро, потому что мы всеболее или менее смертны, – тогда Зина – молодая вдова, княгиня, в высшем обществе,и, может быть, очень богата. Тогда она может выйти замуж за кого хочет, можетсделать богатейшую партию. Но, разумеется, она выйдет за того, кого любит, затого, кого любила прежде, чье сердце растерзала, выйдя за князя. Одно ужераскаяние заставило бы ее загладить свой проступок перед тем, кого прежделюбила.

– Гм! – промычал Мозгляков, задумчиво смотря на свои сапоги.

– Во-вторых, – и об этом я упомяну только вкратце, –продолжала Марья Александровна, – потому что вы этого, может быть, даже и непоймете. Вы читаете вашего Шекспира, черпаете из него все свои высокие чувства,а на деле вы хоть и очень добры, но еще слишком молоды, – а я мать, ПавелАлександрович! Слушайте же: я выдаю Зину за князя отчасти и для самого князя,потому что хочу спасти его этим браком. Я любила и прежде этого благородного,этого добрейшего, этого рыцарски честного старика. Мы были друзьями. Оннесчастен в когтях этой адской женщины. Она доведет его до могилы. Бог видит,что я согласила Зину на брак с ним, единственно выставив перед нею всю святостьее подвига самоотвержения. Она увлеклась благородством чувств, обаяниемподвига. В ней самой есть что-то рыцарское. Я представила ей как деловысокохристианское, быть опорой, утешением, другом, дитятей, красавицей, идоломтого, кому, может быть, остается жить всего один год. Не гадкая женщина, нестрах, не уныние окружали бы его в последние дни его жизни, а свет, дружба,любовь. Раем показались бы ему эти последние, закатные дни! Где же тут эгоизм,– скажите, пожалуйста? Это скорее подвиг сестры милосердия, а не эгоизм!

– Так вы… так вы сделали это только для князя, для подвигасестры милосердия? – промычал Мозгляков насмешливым голосом.

– Понимаю и этот вопрос, Павел Александрович; он довольноясен. Вы, может быть, думаете, что тут иезуитски сплетена выгода князя ссобственными выгодами? Что ж? может быть, в голове моей и были эти расчеты,только не иезуитские, а невольные. Знаю, что вы изумляетесь такому откровенномупризнанию, но об одном прошу вас, Павел Александрович: не мешайте в это делоЗину! Она чиста как голубь: она не рассчитывает; она только умеет любить, –милое дитя мое! Если кто и рассчитывал, то это я, и я одна! Но, во-первых,спросите строго свою совесть и скажите: кто не рассчитывал бы на моем месте вподобном случае? Мы рассчитываем наши выгоды даже в великодушнейших, даже вбескорыстнейших делах наших, рассчитываем неприметно, невольно! Конечно, почтивсе себя же обманывают, уверяя себя самих, что действуют из одногоблагородства. Я не хочу себя обманывать: я сознаюсь, что, при всем благородствемоих целей, я рассчитывала. Но, спросите, для себя ли я рассчитываю? Мне уженичего не нужно, Павел Александрович! я отжила свой век. Я рассчитывала длянее, для моего ангела, для моего дитяти, – и какая мать может обвинить меня вэтом случае?

Слезы заблистали в глазах Марьи Александровны. ПавелАлександрович в изумлении слушал эту откровенную исповедь и в недоумении хлопалглазами.

– Ну да, какая мать… – проговорил он наконец. – Вы хорошопоете, Марья Александровна, – но… но ведь вы мне дали слово! Вы обнадеживали именя… Мне-то каково? подумайте! Ведь я теперь, знаете, с каким носом?

– Но неужели вы полагаете, что я об вас не подумала, moncher Paul! Напротив: во всех этих расчетах была для вас такая огромная выгода,что она-то и понудила меня, главным образом, исполнить все это предприятие.

– Моя выгода! – вскричал Мозгляков, на этот раз совершенноошеломленный. – Это как?

– Боже мой! Неужели же можно быть до такой степени простым инедальновидным! – вскричала Марья Александровна, возводя глаза к небу. – Омолодость! молодость! Вот что значит погрузиться в этого Шекспира, мечтать, воображать,что мы живем, – живя чужим умом и чужими мыслями! Вы спрашиваете, добрый мойПавел Александрович, в чем тут заключается ваша выгода? Позвольте мне дляясности сделать одно отступление: Зина вас любит, – это несомненно! Но язаметила, что, несмотря на ее очевидную любовь, в ней таится какая-тонедоверчивость к вам, к вашим добрым чувствам, к вашим наклонностям. Язаметила, что иногда она, как бы нарочно, удерживает себя и холодна с вами, –плод раздумья и недоверчивости. Не заметили ли вы это сами, ПавелАлександрович?

– За-ме-чал; и даже сегодня… Однако что же вы хотитесказать, Марья Александровна?

– Вот видите, вы сами заметили это. Стало быть, я неошиблась. В ней именно есть какая-то странная недоверчивость к постоянствуваших добрых наклонностей. Я мать – и мне ли не угадать сердца моего дитяти?Вообразите же теперь, что вместо того чтоб вбежать в комнату с упреками и дажеругательствами, раздражить, обидеть, оскорбить ее, чистую, прекрасную, гордую,и тем поневоле утвердить ее в подозрениях насчет ваших дурных наклонностей, –вообразите, что вы приняли эту весть кротко, со слезами сожаления, пожалуй дажеотчаяния, но и с возвышенным благородством души…

– Гм!..

– Нет, не прерывайте меня, Павел Александрович. Я хочуизобразить вам всю картину, которая поразит ваше воображение. Вообразите, чтовы пришли к ней и говорите: «Зинаида! Я люблю тебя более жизни моей, нофамильные причины разлучают нас. Я понимаю эти причины. Они для твоего жесчастия, и я уже не смею восставать против них, Зинаида! я прощаю тебя. Будьсчастлива, если можешь!» И тут бы вы устремили на нее взор, – взор закалаемогоагнца, если можно так выразиться, – вообразите все это и подумайте, какойэффект произвели бы эти слова на ее сердце!

– Да, Марья Александровна, положим, все это так; я это всепонимаю… но что же, – я-то бы сказал, а все-таки ушел бы без ничего…

– Нет, нет, нет, мой друг! Не перебивайте меня! Я непременнохочу изобразить всю картину, со всеми последствиями, чтобы благородно поразитьвас. Вообразите же, что вы встречаетесь с ней потом, чрез несколько времени, ввысшем обществе; встречаетесь где-нибудь на бале, при блистательном освещении,при упоительной музыке, среди великолепнейших женщин, и, среди всего этогопраздника, вы одни, грустный, задумчивый, бледный, где-нибудь опершись наколонну (но так, что вас видно), следите за ней в вихре бала. Она танцует.Около вас льются упоительные звуки Штрауса, сыплется остроумие высшегообщества, – а вы один, бледный и убитый вашею страстию! Что тогда будет сЗинаидой, подумайте? Какими глазами будет она глядеть на вас? «И я, – подумаетона, – я сомневалась в этом человеке, который мне пожертвовал всем, всем ирастерзал для меня свое сердце!» Разумеется, прежняя любовь воскресла бы в нейс неудержимою силою!