Дядюшкин сон - Федор Достоевский

– Когда?

– Как когда?

– Но еще сегодня утром, когда вы приставали ко мне, ярешительно отвечала, что не могу сказать ничего положительного.

– Однакоже вы не прогнали меня, вы не отказали мне совсем;значит, вы удерживали меня про запас! значит, вы завлекали меня.

В лице раздраженной Зины показалось болезненное ощущение,как будто от острой, пронзительной внутренней боли; но она перемогла своечувство.

– Если я вас не прогоняла, – отвечала она ясно и срасстановкой, хотя в голосе ее слышалось едва заметное дрожание, – тоединственно из жалости. Вы сами умоляли меня повременить, не говорить вам«нет», но разглядеть вас поближе, и «тогда, – сказали вы, – тогда, когда выуверитесь, что я человек благородный, может быть, вы мне не откажете». Это быливаши собственные слова, в самом начале ваших исканий. Вы не можете от нихотпереться! Вы осмелились сказать мне теперь, что я завлекала вас. Но вы самивидели мое отвращение, когда я увиделась с вами сегодня, двумя неделями раньше,чем вы обещали, и это отвращение я не скрыла перед вами, напротив, я егообнаружила. Вы это сами заметили, потому что сами спрашивали меня: не сержусьли я за то, что вы раньше приехали? Знайте, что того не завлекают, перед кем немогут и не хотят скрыть своего к нему отвращения. Вы осмелились выговорить, чтоя берегла вас про запас. На это отвечу вам, что я рассуждала про вас так: «Еслион и не одарен умом, очень большим, то все-таки может быть человеком добрым, ипотому можно выйти за него». Но теперь, убедясь, к моему счастью, что вы дурак,и еще вдобавок злой дурак, – мне остается только пожелать вам полного счастья исчастливого пути. Прощайте!

Сказав это, Зина отвернулась от него и медленно пошла изкомнаты.

Мозгляков, догадавшись, что все потеряно, закипел от ярости.

– А! так я дурак, – кричал он, – так я теперь уж дурак!Хорошо! Прощайте! Но прежде чем уеду, всему городу расскажу, как вы с маменькойоблапошили князя, напоив его допьяна! Всем расскажу! Узнаете Мозглякова.

Зина вздрогнула и остановилась было отвечать, но, подумав сминуту, только презрительно пожала плечами и захлопнула за собою дверь.

В это мгновение на пороге показалась Марья Александровна.Она слышала восклицание Мозглякова, в одну минуту догадалась, в чем дело, ивздрогнула от испуга. Мозгляков еще не уехал, Мозгляков около князя, Мозгляковраззвонит по городу, а тайна, хотя бы на самое малое время, была необходима! УМарьи Александровны были свои расчеты. Она мигом сообразила все обстоятельства,и план усмирения Мозглякова был уже создан.

– Что с вами, mon ami? – сказала она, подходя к нему идружески протягивая ему свою руку.

– Как: monami!– вскричал он в бешенстве, – после того, чтовы натворили, да еще: monami. Морген-фри, милостивая государыня! И вы думаете,что обманете меня еще раз?

– Мне жаль, мне очень жаль, что вижу вас в таком странномсостоянии духа, Павел Александрович. Какие выражения! вы даже не удерживаетеслов ваших перед дамой.

– Перед дамой! Вы… вы все, что хотите, а не дама! – вскричалМозгляков. Не знаю, что именно хотелось ему выразить своим восклицанием, но,вероятно, что-нибудь очень громовое.

Марья Александровна кротко поглядела ему в лицо.

– Сядьте! – грустно проговорила она, показывая ему накресла, в которых, четверть часа тому, покоился князь.

– Но послушайте наконец, Марья Александровна! – вскричалозадаченный Мозгляков. – Вы смотрите на меня так, как будто вы вовсе невиноваты, а как будто я же виноват перед вами! Ведь это нельзя же-с!.. такойтон!.. ведь это, наконец, превышает меру человеческого терпения… знаете ли выэто?

– Друг мой! – отвечала Марья Александровна, – вы позволитемне все еще называть вас этим именем, потому что у вас нет лучшего друга, какя; друг мой! вы страдаете, вы измучены, вы уязвлены в самое сердце – и потомуне удивительно, что вы говорите со мной в таком тоне. Но я решаюсь открыть васвсе, все мое сердце, тем скорее, что я сама себя чувствую несколько виноватойперед вами. Садитесь же, поговорим.

Голос Марьи Александровны был болезненно мягкий.

В лице выражалось страдание. Изумленный Мозгляков сел подленее в кресла.

– Вы подслушивали? – продолжала она, укоризненно глядя ему влицо.

– Да, я подслушивал! еще бы не подслушивать; вот бы олух-тобыл! По крайней мере узнал все, что вы против меня затеваете, – грубо отвечалМозгляков, ободряя и подзадоривая себя собственным гневом.

– И вы, и вы, с вашим воспитанием, с вашими правилами, моглирешиться на такой поступок? О боже мой!

Мозгляков даже вскочил со стула.

– Но, Марья Александровна! – вскричал он, – это, наконец,невыносимо слушать! Вспомните, на что вы-то решились, с вашими правилами, атогда осуждайте других!

– Еще вопрос, – сказала она, не отвечая на его вопросы, –кто вас надоумил подслушивать, кто рассказал, кто тут шпионил? – вот что я хочузнать.

– Ну уж извините, – этого не скажу-с.

– Хорошо. Я сама узнаю. Я сказала, Поль, что я перед вамивиновата. Но если вы разберете все, все обстоятельства, то увидите, что если яи виновата, то единственно тем, что вам же желала возможно больше добра.

– Мне? добра? Это уж из рук вон! Уверяю вас, что больше ненадуете! Не таков мальчик!

И он повернулся в креслах так, что они затрещали.

– Пожалуйста, мой друг, будьте хладнокровнее, если можете.Выслушайте меня внимательно, и вы сами во всем согласитесь. Во-первых, я хотеланемедленно вам объяснить все, все, и вы узнали бы от меня все дело, до малейшейподробности, не унижаясь подслушиванием. Если же не объяснилась с вами заранее,давеча, то единственно потому, что все дело еще было в проекте. Оно могло и несостояться. Видите: я с вами вполне откровенна. Во-вторых, не вините дочь мою.Она вас до безумия любит, и мне стоило невероятных усилий отвлечь ее от вас исогласить ее принять предложение князя.

– Я сейчас имел удовольствие слышать самое полноедоказательство этой любви до безумия, – иронически проговорил Мозгляков.

– Хорошо. А вы как с ней говорили? Так ли должен говоритьвлюбленный? Так ли говорит, наконец, человек хорошего тона? Вы оскорбили ираздражили ее.

– Ну, не до тону теперь, Марья Александровна! А давеча,когда вы обе делали мне такие сладкие мины, я поехал с князем, а вы меня нучестить! Вы чернили меня, – вот что я вам говорю-с! Я это все знаю, все!

– И, верно, из того же грязного источника? – заметила МарьяАлександровна, презрительно улыбаясь. – Да, Павел Александрович, я чернила вас,я наговорила на вас и, признаюсь, немало билась. Но уж одно то, что япринуждена была вас чернить перед нею, может быть, даже клеветать на вас, – ужодно это доказывает, как тяжело было мне исторгнуть из нее согласие васоставить! Недальновидный человек! Если б она не любила вас, нужно ли б было мневас чернить, представлять вас в смешном, недостойном виде, прибегать к такимкрайним средствам? Да вы еще не знаете всего! Я должна была употребить властьматери, чтоб исторгнуть вас из ее сердца, и, после невероятных усилий, достиглатолько наружного согласия. Если вы теперь нас подслушивали, то должны же былизаметить, что она ни одним словом, ни одним жестом не поддержала меня передкнязем. Во всю эту сцену она почти не сказала ни слова; пела как автомат. Всяее душа ныла в тоске, и я, из жалости к ней, увела наконец отсюда князя. Яуверена, что она плакала, оставшись одна. Войдя сюда, вы должны были заметитьее слезы…