Первая любовь - Сэмюэль Беккет

Мысленному взору предстают и другие важные случаи. Непосредственное продолжительное сообщение и немедленное отправление в путь. То же и отложенное отправление в путь. Отложенное продолжительное сообщение и немедленное отправление в путь. То же и отложенное отправление в путь. Непосредственное отрывочное сообщение и немедленное отправление в путь. То же и отложенное отправление в путь. Отложенное отрывочное сообщение и немедленное отправление в путь. То же и отложенное отправление в путь.

Именно тогда мне и было суждено принять решение – жить сейчас или никогда. Так прошло десять лет, по меньшей мере. С того дня, как ребром левой ладони он неспешно обвел свои сакральные развалины и метнул в меня прогноз. До дня моего предположительного бесчестья. Помню то место в шаге от вершины. Еще два шага вперед, и вот я спускаюсь по другому склону. Даже обернувшись, мне бы не удалось его увидеть.

Он любил взбираться по склонам и, следовательно, я тоже. Он выбирал склоны самые крутые. Его бренное тело разлагалось на два равных сегмента. Равных потому, что нижняя часть его туловища была укорочена ввиду проседающих колен. При каждом втором шаге он мел головой землю. Откуда у него такие вкусы, мне неизвестно. От любви ли к земле и к тысячам ароматов и оттенков цветов. Или, грубее, от требований анатомического строения. Он никогда не поднимал этого вопроса. Вершина достигнута, увы, приходится спускаться.

Для того чтобы изредка наслаждаться видом неба, он пользовался круглым зеркальцем. Увлажнив его своим дыханием и протерев об икру, он принимался искать созвездия. «Поймал!» – восклицал он, говоря о Лире или Лебеде. И часто добавлял, что в небе ничего нет.

Тем не менее мы находились не в горах. Время от времени на горизонте можно было рассмотреть море, уровень которого, как мне казалось, превосходил наш. Находились ли мы на дне огромного испарившегося или ушедшего в почву озера? Этот вопрос никогда не приходил мне в голову.

Так или иначе, но мы часто преодолевали напоминающие сахарные головы холмы высотой в сотню метров. Увы, мне то и дело виделся на горизонте один из них. Случалось и так, что вместо того чтобы удаляться от одного из них, мы вновь поднимались по его склону.

Я говорю о нашем последнем десятилетии, заключенном между двумя упомянутыми событиями. Годы эти покрывают собой те, другие, на которые первые, должно быть, похожи как братья. Этим потонувшим годам и следует вменить мое образование. Так как я не помню ничего нового, произошедшего за те годы, которые я помню. Именно такими рассуждениями я утешаюсь, когда мне приходится окаменеть перед ликом собственной учености.

Место своего бесчестья мне довелось выбрать в непосредственной близости от вершины. Да нет же, это было на равнине посреди великого спокойствия. Стоило мне обернуться, и вот он стоял там, в прямой видимости, в том месте, где его оставили. Любой пустяк указал бы мне на мою ошибку, если таковая имела место. В последующие годы меня не раз посещала мысль, что я, быть может, снова найду его. Там же, где мы расстались, если не где-то еще. Или услышу, как он зовет меня. И одновременно говорит мне, что ему осталось немного. Но рассчитывать на это, пожалуй, не приходилось. Так, мои глаза были почти всегда прикованы к цветам. А у него уже не оставалось голоса. И как если б этого было недостаточно, мне все думалось о том, что ему осталось немного. Так что вскоре мне уже и в голову не приходило на это рассчитывать.

Не знаю, какая теперь погода. Но в пору моей жизни она всегда была чудной. Будто земля замерла в точке весеннего равноденствия. Я говорю о нашем полушарии, конечно. Внезапно на нас обрушивались отвесные короткие ливни. Без того чтобы существенно омрачалось небо. Мне было бы неочевидно безветрие в природе, если бы он не обратил на это мое внимание. На ветер, которого больше нет. На бури, которые он оставил позади. Следует сказать, что мести ничего не приходилось. Сами цветы были лишены стеблей и покрывали землю как водяные лилии. В петлицу не вденешь.

Мы не считали дни. Если у меня и получилось десять лет, то это благодаря шагомеру. Конечное расстояние, разделенное на среднесуточное расстояние. Данное число дней. Разделить. Данное число накануне дня крестца. Данное число накануне дня моего бесчестья. Среднесуточное до сего дня. Отнять. Разделить.

Ночь. Такая же длинная, как и день в эту пору бесконечного равноденствия. Она пала, и мы продолжаем. Мы отправляемся в путь еще до рассвета.

Положение лежа. Сложенные втрое – словно один угольник, вложенный в другой. Второй угол образован коленями. Я лежу внутри. Когда он изъявляет желание, мы, точно один человек, поворачиваемся на другой бок. Всю ночь я ощущаю, как он прижимается ко мне своими извивами. Мы, точнее будет сказать, просто вытягивались на земле, а не спали. Так как мы шагали в полусне. Той рукой, что была сверху, он держал и трогал меня везде, где хотел. До известного предела. Другая рука лежала, опутанная моими волосами. Он шептал мне о вещах, которых больше не было у него и никогда не могло быть у меня. О ветре, колышущем стебли. О тенях и покрове леса.

Он не был болтлив. Сотня слов за день и ночь – это в среднем. Разделенные паузами. Едва ли миллион за все время. Много повторов. Почти недостаточно, чтобы прояснить дело. Что сказать о судьбе человека? Этот вопрос никогда не приходил мне в голову. В редиске я и то разбираюсь лучше. Редиску он любил. Если мне придется увидеть ее, узнаю сразу.

Мы жили цветами. Вот и все о нашем питании. Он останавливался и, не наклоняясь, собирал рукой, как ковшом, пригоршню лепестков. Затем шел дальше, деятельно их пережевывая. Цветы, в целом, оказывали успокаивающее действие. Мы, в целом, были спокойны. Все более и более. Как и все остальное. Понятие покоя пришло ко мне от него. Без него у меня бы этого понятия не было. Теперь я сотру все, кроме цветов. Конец дождям. Конец холмам. Ничего, кроме нас двоих, влачащихся по цветам. Довольно моей старой груди ощущать его старую руку.

1965

Все известно все бело нагое тело белое метр ноги соединены будто сшиты. Свет жара пол белый площадью в квадратный метр недоступен взгляду. Стены белые метр на два потолок белый площадью в квадратный метр недоступен взгляду. Тело нагое недвижное только глаза едва. Следы размытые бледно-серые почти белые на белом. Руки свисают ладони вверх лицо без выражения ноги белые пятки вместе прямой угол. Свет жара плоскости белые блещущие. Тело нагое белое недвижное оп недвижное где-то еще. Следы размытые знаки без смысла бледно-серые почти белые. Тело нагое белое недвижное недоступно взгляду белое на белом. Только глаза едва бледно-голубые почти белые. Голова шар на возвышении глаза бледно-голубые почти белые недвижное лицо внутри тишина. Отрывочный шепот едва почти никогда все известно. Следы размытые знаки без смысла бледно-серые почти белые на белом. Ноги соединены будто сшиты пятки вместе прямой угол. Только следы незавершенные чуть раскрывают черный бледно-серые почти белые на белом. Свет жара стены белые блещущие метр на два. Тело нагое белое недвижное метр оп недвижное где-то еще. Следы размытые знаки без смысла бледно-серые почти белые. Ступни белые недоступны взгляду пятки вместе прямой угол. Только глаза неокончено чуть раскрывают голубой бледно-голубые почти белые. Шепот едва почти никогда секунду может быть не один. Тронутое розовым едва тело нагое белое недвижное метр белое на белом недоступно взгляду. Свет жара шепот едва почти никогда всегда один и тот же все известно. Руки белые недоступны взгляду свисают ладони вверх лицо без выражения. Тело нагое белое недвижное метр оп недвижное где-то еще. Только глаза едва бледно-голубые почти белые недвижное лицо. Шепот едва почти никогда секунду может быть выход. Голова шар на возвышении глаза бледно-голубые почти белые пинг шепот пинг тишина. Рот будто зашит белой нитью недоступен взгляду. Пинг может быть одной природы секунду почти никогда вот и все о памяти почти никогда. Стены белые на каждой размытый след знаки без смысла бледно-серые почти белые. Свет жара все известно все бело сходящиеся плоскости недоступны взгляду. Пинг шепот едва почти никогда секунду может быть смысл вот и все о памяти почти никогда. Ступни белые недоступны взгляду пятки вместе прямой угол оп где-то еще без звука. Руки свисают ладони вверх лицо без выражения ноги соединены будто сшиты. Голова шар на возвышении глаза бледно-голубые почти белые недвижное лицо тишина внутри. Оп где-то еще где во все времена если бы не было известно что нет. Только глаза неокончено чуть раскрывают голубые дыры бледно-голубые почти белые только один цвет недвижное лицо. Все известно все бело плоскости белые блещущие пинг шепот едва почти никогда секунду звездное время вот и все о памяти почти никогда. Тело нагое белое недвижное метр оп недвижное где-то еще белое на белом недоступно взгляду сердце вздох без звука. Только глаза чуть раскрывают голубой бледно-голубые почти белые недвижное лицо только один цвет только неокончено. Сходящиеся плоскости недоступны взгляду одна блещущая белая до бесконечности если бы не было известно что нет. Ноздри уши белые дыры рот белой нитью будто зашит недоступен взгляду. Пинг шепот едва почти никогда секунду всегда один и тот же все известно. Тронутое розовым едва тело нагое белое недвижное недоступно взгляду все известно снаружи внутри. Пинг может быть одной природы секунду с образом одновременно чуть менее голубой и белый на ветру. Потолок белый блещущий площадью в квадратный метр недоступен взгляду пинг может быть там выход секунду пинг тишина. Только следы неокончено чуть раскрывают черный размытые серые знаки без смысла бледно-серый почти белый всегда одни и те же. Пинг может быть не один секунду с образом всегда один и тот же в то же время чуть меньше вот и все о памяти почти никогда пинг тишина. Тронутые розовым едва ногти белые окончено. Длинные волосы распущенные белые недоступные взгляду окончено. Недоступные взгляду шрамы такие же белые как раненая плоть едва тронутая розовым встарь. Пинг образ едва почти никогда секунду время звездное голубое и белое на ветру. Голова шар на возвышении ноздри уши белые дыры рот белой нитью будто зашит недоступен взгляду окончено. Только глаза чуть раскрывают голубой недвижное лицо бледно-голубые почти белые только один цвет неокончено. Свет жара плоскости белые блещущие одна блещущая белая до бесконечности если бы не было известно что нет. Пинг одной природы едва почти никогда секунду с образом одновременно чуть меньше всегда один и тот же голубой и белый на ветру. Следы размытые бледно-серые глаза дыры бледно-голубые почти белые недвижное лицо пинг может быть смысл едва почти никогда пинг тишина. Белый нагой метр недвижный оп недвижный где-то еще без звука ноги соединены будто сшиты пятки вместе прямой угол руки свисают ладони вверх лицо без выражения. Голова шар на возвышении глаза дыры бледно-голубые почти белые недвижное лицо тишина внутри оп где-то еще где во все времена если бы не было известно что нет. Пинг может быть не один секунду с образом в то же время чуть меньше глаз черно-белый полуприкрытый длинные ресницы молящий вот и все о памяти почти никогда. Вдали вспышка времени все бело все окончено все встарь оп вспышка стены белые блещущие без следов глаза последний цвет оп белые окончено. Оп недвижный последний где-то еще ноги соединены будто сшиты пятки вместе прямой угол руки свисают ладони вверх лицо без выражения голова шар на возвышении глаза белые недоступны взгляду недвижное лицо окончено. Тронутый розовым едва метр недоступен взгляду нагой белый все известно снаружи внутри окончено. Потолок белый невиданный пинг встарь едва почти никогда секунду пол белый невиданный может быть там. Пинг встарь едва может быть смысл одной природы секунду почти никогда голубой и белый на ветру вот и все о памяти больше никогда. Плоскости белые без следов одна блещущая белая до бесконечности если бы не было известно что нет. Свет жара все известно все бело сердце вздох без звука. Голова шар на возвышении глаза белые недвижное лицо старый пинг шепот последний может быть не один секунду глаз тусклый черно-белый полуприкрытый длинные ресницы молящий пинг тишина оп окончено.