Первая любовь - Сэмюэль Беккет

1959

Язык вываливается катается в грязи единственное снадобье затем снова в рот вращается грязь пожирать ее или выплевывать вот вопрос нужно знать питательна ли она и каковы ожидания не испытывая потребности часто пить я набираю полный рот это одно из моих средств подержать минутку во рту вот бы знать питательна ли она и каковы ожидания это не худшие минуты утомиться в этом весь вопрос язык вываливается в грязь снова розовый чем заняты руки в это время всегда нужно следить за тем чем заняты руки что ж левая как мы уже видели все еще сжимает мешок а правая что ж через некоторое время я вижу ее там до предела вытянутой по оси ключицы если так можно сказать или точнее сделать она раскрывается и сжимается в грязи раскрывается и сжимается это еще одно из моих средств этот неприметный жест мне помогает не знаю почему есть у меня такие маленькие трюки которые здорово помогают даже когда я тащусь вдоль стен под изменчивыми небесами наверное я уже тогда был хитер она не должна была уйти далеко от силы метр но мне чудится что она далеко однажды она уйдет в полном одиночестве на своих четырех пальцах включая большой потому что большой как раз на месте и покинет меня я вижу как она выбрасывает вперед пальцы будто крючья кончики увязают в грязи потом вылезают на поверхность так она удаляется частыми горизонтальными рывками я бы и сам хотел так уйти по кусочкам и ноги что делают ноги ах ноги а глаза что делают глаза конечно закрыты что ж нет потому что внезапно там проницая грязь я вдруг вижу себя я говорю себя как я говорю я как я сказал бы он потому что это меня развлекает мне лет шестнадцать и вот венец счастья дивная погода голубое яйцо неба и легкий намыв облачков я поворачиваюсь к себе спиной и девушка которую я держу за руку за жопу судя по цветам что эмалью покрывают изумрудную траву на дворе апрель или май я понятия не имею и какое счастье что не имею где я беру эти сказки о цветах и временах года откуда-то я их вытягиваю вот и все судя по некоторым обстоятельствам как-то белый барьер да изысканно-красная трибуна мы на скачках головы чуть вздернуты мы глядим воображаю прямо перед собой недвижные как статуи если не считать наши сплетенные руки что покачиваются в моей левой или свободной руке не поддающийся описанию предмет и следовательно она в своей правой руке держит поводок ведущий к терьеру пепельного цвета приличных размеров пес сидит опустив голову неподвижность этих рук вот вопрос откуда этот поводок в необозримой зелени и постепенно проступающие серые и белые пятна в которых я немедленно опознаю ягнят посреди овец я понятия не имею где беру эти сказки о животных откуда-то я их вытягиваю вот и все в приличный день я способен назвать четыре или пять совершенно различных пород собак я их вижу в первую очередь не будем пытаться понять в глубине пейзажа на расстоянии примерно четырех или пяти миль голубоватая масса столовой горы с покатыми склонами наши взгляды скользят поверх горы будто нас привела в движение пружина или точнее две одновременно распрямившиеся пружины мы каждый из нас выпускает руку из руки другого и поворачивается кругом я вправо она влево она перекладывает поводок в левую руку а я в то же мгновение в правую предмет оказавшийся белесым сверточком в форме кирпича может быть сандвичи история подходящая как раз для того чтобы заново сцепить руки что мы и делаем руки покачиваются пес не шевельнулся у меня нелепое впечатление будто мы глядим на меня я втягиваю язык закрываю рот и улыбаюсь анфас она не так уродлива впрочем интересует меня не она а я светлые волосы бобриком прыщи на большом красном лице огромный живот зияющая ширинка кривые ноги широко расставлены для большей устойчивости стукаются коленками ступни вывернуты под углом сто тридцать пять градусов самое меньшее блаженная полуулыбка в сторону горизонта метафора занимающейся жизни зеленые твидовые брюки желтые ботинки первоцвет или нечто подобное в петлице снова поворот на этот раз вовнутрь так чтобы мимолетно мы оказались друг к другу лицом а не задницей итог маневра в девяносто градусов перенос вещей из руки в руку воссоединение рук покачивание неподвижность пса ну и седалище у меня три два один левой правой в путь вздернув подбородки покачивая руками пес следом опустив голову хвост задевает яйца никакого отношения к нам он подумал о том же в ту же минуту Мальбранш минус розовая похлебка словесность мои штудии в ту пору если он остановится поссать то будет ссать не останавливаясь мне хочется крикнуть брось ее там и беги отворять себе вены три часа мерных шагов и вот мы на вершине пес садится в заросли вереска опускает морду к черно-розовому члену сил нет лизнуть мы напротив поворот вовнутрь перенос вещей воссоединение рук покачивание вкушение в молчании моря и островов головы будто на шарнирах поворачиваются как одна к столбам дыма над городом в молчании пеленгование достопримечательностей головы как на оси возвращаются в исходное положение мимолетный туман и вот мы едим сандвичи попеременно набивая рот каждый своим обмениваясь нежными словами милая я кусаю она проглатывает милый она кусает я проглатываю по крайней мере с полным ртом мы не воркуем любовь моя я кусаю она проглатывает сокровище мое она кусает я проглатываю мимолетный туман и вот мы снова удаляемся по полю рука за руку руки покачиваются голова вздернута к далеким вершинам все меньше и меньше уже не различаю пса не различаю нас сцена пустеет несколько животных овцы будто из гранита обнаженная порода лошадь которую я не заметил ранее стоит неподвижно выгнув спину опустив голову животные знают бледно-голубое небо апрельского утра проницая грязь кончено сделано смеркается сцена пуста несколько животных затем затухает нет больше синего я остаюсь там а там справа в грязи рука раскрывается и сжимается это помогает пусть уходит я отдаю себе отчет в том что все еще улыбаюсь в этом нет смысла уже давно нет смысла язык высовывается снова катается в грязи я остаюсь как есть жажды больше нет язык возвращается рот заперт теперь он верно как тонкая линия это сделано я сделал образ.

1950-е

Ни следа жизни нигде, скажете вы, подумаешь, все в порядке, воображение не мертво, ну мертво, ладно, воображение мертво, представьте себе. Острова, воды, лазурь, зелень, один взгляд и – фьюить, бесконечно, не бери в голову. Прежде всего белая в своей белизне ротонда. Нет входа, войдите, измерьте. Диаметр восемьдесят сантиметров, то же расстояние от пола до вершины свода. Два диаметра под прямым углом АВ и CD делят белый пол на два полукруга АСВ и BDA. Два белых тела лежат на полу, каждое в своем полукруге. Белый свод и белая округлая стена в сорок сантиметров высотой, на которой он покоится. Выйдите наружу, простая ротонда, вся белая в своей белизне, войдите снова, постучите, везде цельная, звенит так, как в воображении звенят кости. У света, что все выбелил, нет видимого источника, все сияет одним белым сиянием, пол, стена, свод, тела, нет теней. Сильная жара, поверхности горячие, но не обжигают, когда дотронешься, тела потеют. Выйдите обратно, подайтесь назад, строеньице исчезнет, взлетите, оно исчезнет, все белое в своей белизне, спуститесь, войдите опять. Пустота, тишина, жара, белизна, подождите, свет меркнет, мрак обнимает все, пол, стену, свод, тела, скажем, на двадцать секунд, все сплошь серое, свет гаснет, все исчезает. Одновременно температура падает, достигая нижнего предела, скажем нуля, в тот же миг, как воцаряется чернота, которая, может быть, покажется странной. Подождите некоторое время, свет и жара возвращаются, все становится белым и горячим, пол, стена, свод, тела, скажем, на двадцать секунд, все сплошь серое, пока не вернется на первоначальный уровень, откуда началось падение. На некоторое время, поскольку между конечной точкой падения и началом подъема могут вмешиваться, опыт показывает, паузы разной долготы, от доли секунды до того, что могло бы показаться в другое время и в другом месте вечностью. Это же касается и другой паузы, между конечной точкой подъема и началом падения. Конечные точки, насколько их хватает, вполне устойчивы, что, в случае с температурой, может показаться странным, по крайней мере вначале. Возможно также, опыт показывает, что падение и подъем резко прекращаются в произвольной точке и так замирают на некоторое время перед возобновлением движения или взаимной переменой направления, подъем теперь падение, падение – подъем, причем они, в свою очередь, могут завершиться или прерваться на любой точке и замереть на некоторое время перед возобновлением движения или очередной переменой направления и так далее, пока наконец одна или другая крайняя точка не будет достигнута. Такие чередования подъема и падения, сочетаясь в бессчетных ритмах, обычно сопровождают переход от белого к черному и от жаркого к холодному и наоборот. Лишь крайние точки устойчивы, что подчеркивается колебанием, которое можно наблюдать, когда встречается пауза на некоем промежуточном этапе, и не важно, каков ее уровень и длительность. Затем все сотрясается, пол, стена, свод, тела, пепельные или свинцовые, или какого-то среднего между ними цвета. Но в целом, как показывает опыт, такой нечеткий переход необычен. Чаще всего, когда свет начинает ослабевать, а вместе с ним и жара, движение продолжается непрерывно, в течение каких-нибудь двадцати секунд, до достижения совершенного черного, а вместе с тем и нулевой отметки температуры. То же касается обратного движения в сторону жары и белизны. Нередко и падение или подъем с паузами разной долготы в лихорадочных оттенках серого, без очевидной перемены направления движения. И уж если движение раз нарушено, в верхней точке или в нижней, дальнейшие колебания и перемены могут быть разнообразными до бесконечности. Но какие бы ни подстерегали опасности, рано или поздно возврат к временному затишью кажется обеспеченным, на некоторое время, в черной темноте или сияющей белизне, при соответствующей температуре, так что мир пока защищен от постоянных потрясений. Вновь чудом открытый после зияющих пустот, он уже совсем не прежний с данной точки зрения, но с другой и не посмотришь. Внешне все, как раньше, и созерцание строеньица столь же зависит от случая, и белизна его сливается с окружающей белизной. Но войдите, и теперь короче затишья, а та же буря никогда не повторяется дважды. Свет и жара накрепко связаны, будто имеют общий источник, от которого по-прежнему нет следа. По-прежнему на земле, согнутое втрое, голова у стены в точке В, зад у стены в точке А, колени у стены между В и С, ступни у стены между С и А, иначе говоря, вписанное в полукруг АСВ, слившееся бы с белым полом, если бы не длинные волосы неопределенного оттенка белизны, белое тело женщины, все ж таки. Подобным же образом вписан в другой полукруг, у стены голова в точке А, зад в В, колени между А и D, ступни между D и В, ее спутник, белым сливающийся с белым полом. Таким образом, оба на правом боку, спина к спине, валетом. Поднесите зеркало к их губам, и оно затуманится. Левыми руками они обхватили свои левые ноги чуть ниже колена, правыми – левые руки чуть выше локтя. В этом неверном свете, а сияющий белый покой теперь редок и недолговечен, наблюдение затруднено. И пусть дыхание затуманивает зеркальце, те двое вполне могли бы сойти за неодушевленных, если бы не их левые глаза, которые в неисчислимые промежутки внезапно распахиваются и всматриваются не мигая в глубины, далеко за пределы, доступные человеку. Пронзая бледную голубизну – впечатление поразительное, вначале. Никогда эти два глаза не всматриваются вместе, за исключением тех случаев, когда начало одного взгляда совпадает с концом другого, секунд на десять. Ни толстые, ни тонкие, ни большие, ни маленькие, тела кажутся целыми и хорошо сохранившимися, если судить по их частям, выставленным на обозрение. Их лица тоже, если брать в расчет две стороны единого целого, кажется, ни в чем существенном не нуждаются. Между их абсолютным покоем и судорожным светом контраст поначалу разителен для того, кто еще помнит, как был поражен противоположным. Ясно, однако, по тысяче мелких примет, которые слишком долго перечислять в воображении, что они не спят. Только шепот, не больше, в тишине, и в тот же миг хищный взгляд пресекает мельчайшую дрожь. Оставьте их там, истекающих потом и цепенеющих, есть места и получше. Нет, жизнь кончается и нет, ничего нет в другом месте, и теперь нет сомнений, что не отыщется снова эта белая крупинка, затерянная в белизне, и не дано узнать, лежат ли они безмятежно, как прежде, под натиском той бури, или бури еще более злой, или навсегда останутся в темноте, или в яркой белизне неизменными, а если нет, что вообще они делают.