Загадка - Серж Резвани

— Какой мужчина может понять женщину! — вздыхает Следователь.

— Особенно когда она пишет! На этих листах, на которые вы положили свой локоть, Роза как раз демонстрирует жесткость стиля и мыслей: «Когда придет день, — пишет она, — я, не колеблясь, как ты, Вирджиния, моя сестра, войду в воду с карманами, полными камней!»

— В воду! С карманами, полными камней!

— И это еще не все! Чуть дальше она описывает старого человека, до такой степени одержимого рисованием таинственных знаков, что он не может сделать ни жеста, ни шага, не начертив в уме или на самом деле ряд символов, и в конце концов погибает в им же созданном лабиринте. Она описывает его перстень с печаткой. И я знаю, что это за перстень! У Карла был точно такой же. Нефритовая печатка с такими же знаками, как и те, что были обнаружены на корпусе «Урана». В Гранаде, когда я спросил у Карла, что означают эти знаки, он ответил: «Вспомните Валтазара!» — «Какого Валтазара?» — «Из «Поисков абсолюта» Бальзака».

— Ужасная книга! — прерывает его Поэт-Криминолог, входя в комнату.

— Вот тут я с вами не согласен, — говорит Литературовед, отодвигая в сторону несколько рукописей, чтобы Поэт-Криминолог мог сесть. — Какой писатель не хотел создать своего Фауста? Для Бодлера, к примеру, Фауст Бальзака превосходил…

— Прошу вас, вернемся к кольцу и к вашему рассказу о Розе. Войти в воду с карманами, полными камней, это почти то же самое, что и бросить лестницу в воду? Вы считаете, что у нее были основания желать гибели всей семьи? Вы что-то нашли в ее рукописях, указывающее на это? Может, неуравновешенное состояние души?

— У какого писателя может быть уравновешенное состояние души? — вопрошает Литературовед.

— Значит, ни один из них…

— Не был уравновешенным!

— Но Зорн, насколько я знаю, не писал!

— Он не писал сам, но оставлял замечания на полях рукописей своей жены и Курта.

— То есть Лота вмешивалась в то, что писал Карл, а Зорн — в то, что писали Роза и Курт? — недоумевает Следователь.

— Да, и у меня тому много доказательств.

— А какую роль во всем этом играли Юлий и Франц?

— О, с Францем всё совсем по-другому! Я расскажу об этом позже. Я несколько раз встречался с ним в Гамбурге. Из всех Найев он самый мягкий, самый умный и самый изобретательный. Его исследования в области чувств — самые значительные из всех, что предпринимались до настоящего времени, а его философские труды отличаются такой оригинальностью, что мало кто из интеллектуалов может угнаться за его мыслью. Франц всегда был любимчиком Юлия. Насколько Карл отталкивал от себя этого ребенка, называя его «убийцей своей матери», настолько Юлий старался оградить его с самого нежного возраста от нападок Карла. Конечно же, Карл ревновал своих детей к Юлию. Он даже признался, что, старея, все чаще сожалел о том, что не сумел стать для своих детей обычным отцом. «В этом виноват Юлий. После смерти Бель он вбил себе в голову, что должен оградить моих детей от меня. И ему не пришлось прилагать много сил, чтобы восстановить их против меня. С удивительным упорством он незаметно подчинял их себе. Он до такой степени серьезно отнесся к их детской писанине, что даже заставил их слишком рано начать публиковаться, совершенно не беспокоясь о том, чье имя они себе присвоили. То, что он сам нагло стал подписывать свои творения моим именем, только указывает на его необычайное самомнение. Но когда с его подачи все мои дети пошли тем же путем — это уж слишком! Признаюсь вам в одной вещи при условии, что вы ни под каким предлогом не вставите ее в свою книгу. Клянетесь?» — «Клянусь», — сказал я, зная, что он жаждет прямо противоположного. «Всю свою жизнь я поддерживал Юлия. Я не хотел, чтобы кто-нибудь сказал, что Карл Най дал подохнуть своему брату с голоду. Я постоянно оставлял ему часть своих гонораров». В то время мы еще были в Гранаде, и он знал, что каждый вечер я встречаюсь с Юлием в cantina. Я думаю, он хотел, чтобы эти слова дошли до его брата. «О, не будем больше говорить о моей семье! Только не о ней! — воскликнул он как-то утром. — Я устал от такого количества Найев! И от свояка Зорна-Найя в том числе! Этот брак был чистым шантажом. Чудовищной вещью! Вы и представить себе не можете, какие суммы вымогает у меня Зорн, но по какой причине — я не скажу. Думаю, вы понимаете, как сильно я ненавижу это чудовище! Не желая обострять отношения со своими детьми, я делаю над собой усилие и регулярно приглашаю их провести некоторое время на моей яхте. Включая Зорна! Всем претит это путешествие, но никто не пытается уклониться от этого, в некотором роде, морского обычая. Включая Зорна! — подчеркнул Карл Най. — Моя яхта — это лодка с безумцами. Я даже признаюсь, что нам нравится ненавидеть друг друга на отдыхе». Вот, — заключает Литературовед, — в каких выражениях Карл Най говорил о своей семье и, в частности, о Зорне, чье обаяние действовало на него странным образом.

— А вы тоже испытали на себе его обаяние?

— Безусловно! Зорн словно был не от мира сего. Казалось, он здесь мимолетом, остановился лишь на мгновение, случайно проходя мимо, что он живет в далеких краях, недоступных для человека, и все это создавало вокруг него ореол манящей тайны. Я уверен, что Карл Най видел в нем посланца — то ли полу-ангела, то ли полу-дьявола — какого-то промежуточного мира. Во всяком случае, я вынес это из его обрывочных рассказов.

— Давайте подключим воображение, — предлагает Поэт-Криминолог. — Когда вы встретились с Зорном, вы составили о нем мнение?

— Нет, в общем-то, нет.

— Но вы можете представить его в ситуации, которая нас интересует?

— То есть на борту яхты, когда все остальные…

— Борются за жизнь в воде. Вы можете представить, как он убирает лестницу, а затем прыгает в воду к обезумевшим Найям? Что им движет? Хватает ли вам фантазии, чтобы выдать его нам, как говорится, связанного по рукам и ногам?

— Если вы хотите понять его поведение, то нам лучше обратиться к творчеству Розы. Вы читали «Мемуары» Казановы?

— Только отдельные куски…

— Как и все! Побег из венецианской тюрьмы Пьомби! Это не только самая поучительная книга об обществе того времени, но некоторые ее страницы о Вольтере или Екатерине Великой…

— Давайте вернемся к Зорну! Хватит отступлений! — кричит Следователь. — Зорн! Зорн!

— Но я как раз и говорю о Зорне! — восклицает Литературовед. — В «Мемуарах» Казановы есть такой пассаж: казнь Дамьена, фанатика, совершившего покушение на Людовика XV. Казанова сидит на балконе, который он снял специально для этого случая, в окружении своих друзей. Это самые жуткие страницы, показывающие эротическое воздействие как на мужчин, так и на женщин картины казни: скрипящие колеса, крики, стоны, хруст ломающихся под железными спицами костей, кровь, рвота, дефекация, нескончаемая агония. Этот спектакль бесконечно долгой смерти — четыре часа искусственно дозированных пыток! — до такой степени возбуждает зрителей и зрительниц, что Казанова очень ловко позволяет себе определенные жесты и действия с женщиной, стоящей перед ним и зажатой со всех сторон на переполненном балконе. Пока несчастный медленно умирает от жутчайших нечеловеческих пыток, Казанова детально описывает, как, испытывая одновременно ужас и возбуждение, он дает и получает наслаждение… Вот какая фантазия родилась у меня в воображении, — со смехом заключает Литературовед.