Бремя удачи - Оксана Демченко

– Пап, так во мне нет никакой удачи особенной, – сообщила Надя то, что знали все маги, проверявшие способности девочки.

– Надюха, ты папу слушай, – засмеялся Потапыч, воодушевляясь. – Иди и тяни. Потому как на всю коробку нет ни единого годного названия. И вся удача наша в том, чтобы мамке это в один день доказать. Иначе Фредди себя изводит, по сто раз перебирая глупости и сомневаясь. Да сверх того ругательные слова шипит столь яростно, что мне в каждом из них мнится магия. Икает народец, ох как изрядно икает, если моя Фредди злится.

Надя кивнула, подошла к коробке, встала на цыпочки, поводила рукой в шуршащем ворохе бумаг – писем, телеграмм и записок, переданных секретарем. Фредерика выпрямилась, потерла поясницу, прошла к креслу и наконец-то глянула на имя гостя, уже наверняка ожидающего мужа в кабинете. Недовольно поморщилась, признавая день не самым удачным. Надя между тем закончила щупать листки и уверенно вытянула один. Все еще жмурясь и не подглядывая – ее ведь попросили о важном – передала отцу.

– «Жар-птица», – прочел Потапыч. Расхохотался. – Фредди, это явно лучшее, что есть в коробке, Надюха молодец. Сожги прочие бумажки и решай хоть с Мари, хоть с пройдохой Макаром, хоть вон с садовником фон гессовским и нашим заодно, годится ли название.

– Да, выбрали, – задумалась Фредди, опасливо глядя на листок.

– Хорошее имя, гордое, звучное, – сохраняя на лице серьезность, кивнул Потапыч. Поправил костюм, убрал деловые бумаги в портфель, звонко щелкнул замочком. И добавил ровным тоном: – Сокращенно для первой модели, значит, получится «ЖП-1». Самое оно. Точнее некуда, в сем имени критически накоплен и ловко упакован весь смысл выбора великим вече, иначе именуемым базарной толпой.

– Платон! – почти всхлипнула Фредди, махнула рукой вслед мужу и рассмеялась.

Потапыч не обернулся. Он уже шагал по коридору, стараясь сохранить в душе остатки мирного домашнего настроения. Ведь даже первый министр должен иметь право на отдых. Хоть иногда, изредка. Правда, стремясь к отдыху, не следовало закладывать две новые магистрали железных дорог в ближний план. И затевать большую земельную реформу вряд ли стоило. А уж слушать Мари с ее суфражистскими идеями всеобщего образования… Вдобавок план электрификации привел в бешенство всех магов, поскольку грозил сокращением полезности бытовых заклинаний и государственных заказов на освещение, передачу сообщений и иные услуги. С недавних пор слово «телефон» у стихийщиков стало едва ли не ругательным.

Даже Юнц изрядно зол, хотя и признает: легкий заработок привел к деградации магической науки, сокращению объемов и качества теоретических и перспективных изысканий. Маги давно сделались нахлебниками, все это знали и молча принимали как данность, пока не явился Платон Пеньков, задумавший устроить большую пользу для страны. Куда удобнее было бы довольствоваться немалой выгодой от места первого министра – для себя лично. Ему, видите ли, интересно ломать и крушить. Его не зря еще в железнодорожном ведомстве прозвали Большим Михом. Лет двадцать назад арьянцы в лицо рассмеялись бы тому, кто осмелился бы оспорить их лидерство в котловом деле. Что скажут еще два десятка лет спустя…

Потапыч тяжело повел плечами и вздохнул с рычанием. Надо дожить, чтобы услышать. А это непросто. Каждая перемена – это новый враг. И не один! Каждая неудача – радость кому-то, но всякий успех – и того хуже, почти преступление. Успех – слишком уж многим неродной, следовательно, именуемый неудачей. Дело первого министра велико, оно половине столицы спать не дает, разжигает нешуточную зависть. Взять хоть нынешнего неурочного гостя. Когда двадцать лет назад прежний министр, предшественник Миха, затевал реформу на железных дорогах, нынешний гость был рад. Да и Платону, еще не прикипевшему душой к главному делу жизни, Соболев доводился первым другом, опорой и деловым компаньоном. Надежнейшим. Наилучшим. Несомненным… Да, чудил лихо и порой люто, но кто по молодости не грешил, тот просто родился стариком! Так говорил сам Потапыч, выслушивая осторожные советы приятелей присмотреться ко Льву повнимательнее.

– Чего мне не хватало после нашей грызни и окончательного разлада, Лева, так это дымного духу, – по мере сил мирно буркнул Потапыч, распахивая дверь кабинета и ныряя в голубоватое облако запаха дорогих новосветских сигар.

– На дым пока деньжат не жаль, – усмехнулся бывший друг. – Не хватало сигарного запаха, так позвал бы меня да со мной и обговорил дела. Но ты ж заматерел, ты ж удачу за хвост схватил и благодеяний старых друзей не помнишь…

– Это ты что брякнул, грива облезлая? – без особой злости рыкнул Потапыч, рухнул на диван и недружелюбно уставился на Льва. – В долговую тюрьму меня твоими благодеяниями упекли по молодости, помню. Жене моей первой о загулах моих тоже не чужие благодетели рассказывали, и это помню. Я, Левушка, ничуть на память не жалуюсь. Ежели сомневаешься, могу кому след предложить наше прошлое встряхнуть от пыли и учесть долги наново. Только за тем ли пришел? Ох не зли меня, Лева. Сидишь на своих рельсах, монополию на производство захапал и нового видеть не желаешь. А потом и это мне в упрек поставишь, когда я броню у франконцев куплю. Твоя-то, угорской выделки, хуже картона. Отчеты читал? Или все недосуг, опять бабы новые, а мысли старые?

Соболев неторопливо осмотрел тлеющую сигару, выдохнул дым колечком и проследил, как оно растворяется, теряет форму. Немного успокоился и покосился на бывшего компаньона:

– Бабы – они и есть бабы, чего в них нового? Долги – и того скучнее. Денег хочешь – а подавись, отдам. Может, и был должок, пустяшный. Не в деньгах дело. И не тебе, Мих, попрекать меня неблагодарностью. Восемнадцать лет назад ты ограбил меня. Все. Точка. Из долговой ямы вылез, я сперва и не понял как… Я тогда добрее был. Моложе. Глупее. Пятеро сыновей и девок без счета – да я не знал, как деньги делить! Но ты все отнял. Все! Удачу мою прибрал и черный глаз на дело мое пустил.

– Ты святой водичкой покропи головку, Лева, – участливо посоветовал Потапыч. – Мозги поостынут. Какой глаз? Какая, к чертям лохматым, удача? Пить надо меньше, детей до воровства и разбоя не допускать. А коль попались, не выгораживать так, что весь уезд берет немое изумление.

Тишина повисла надолго. Синий дым плыл в ней и скручивался волнами раздражения, ткал знакомые обоим узоры прошлого, призрачные, канувшие в небытие. Потапыч вспоминал молодость. Себя, склонного рычать и бахвалиться силой, козырять при случае дружбой с Соболевым, уже тогда купцом первой гильдии, единственным наследником семейного достояния, столь великого, что Угорский уезд порой именовали Соболевским. «Ты – лев, я – медведь, вдвоем всю страну сомнем, под себя подтянем да поделим», – кричал по пьяни Потапыч, которого тогда еще не звали «Сам» и «Большой»… А Лев – стараниями предков и отчасти своими усилиями – уже был «стальным императором», «пушным князем» и «бароном в лесопоставках». Достиг бы и большего. Но пил без меры и разбойничал так, что вместо развития тратил средства на подкуп столичных дознавателей, которых то и дело присылали разбирать жалобы и доносы. Однако все в прошлом… И к чему ворошить его?

– Кедровой настоечки не желаешь? – мирно предложил Потапыч. – Лева, ежели ты с чем пришел, так уж не молчи. Не вижу в попреках соли настоящей, один дым. Только сигарам ты верен, все те же, новосветские, вишневая отдушка… Иное из прошлого ты насквозь предал и пропил.