Севастопология - Татьяна Хофман

У других детей из твоего класса дела не лучше: один мальчик однажды выпрашивает у тебя завтрак, ты делишь его в качестве практического применения теоретического постулата. «Быть добрым» – центральный предмет в школе, мы учим наизусть важное выражение: «Будьте добры!»

Мы имеем дело с сыром, купленным на дорогом рынке, но мать опасается положить его тебе на хлеб к утренней чашке чёрного чая, потому что, как она обнаружила, по вкусу он больше похож на мыло. С разбитым пакетом надежд для старшего брата я тоже прощаюсь. Ну и что, мешают ли они нынче кому в избытке речевого потока, продовольствия и взбитых сливок? Мешает лишь жалобный писк на заднем плане, им мы сыты по горло.

Мы прощаемся и с тем, что половая тряпка – your wish comes true – гонит меня на улицу, где я буду счастлива с моим подарком, бордовой скакалкой. Мать – outragious, вне себя, что я пригласила к себе на седьмой день рожденья друзей, не предупредив её, и она должна приготовить нам еду, которой у неё нет.

Именинного пирога, к сожалению, в «Вост. Духе» не будет: если нет представления, невозможно и подражание. Зато будут круглый год арбузы, да! И помидоры, которые тают во рту, как будто откусываешь их на краю скалы. Это заслуживает отдельной главы, как домашний плов из баночки, а помидоры входят в его состав и входят в состав свободного вида на морскую даль. Вторая глава. Арбузы и украшающие балкон сушёные абрикосы, у меня голова идёт кругом от голода.

Что касается плова: мы сидели и ели в запретном месте; у врат закрытого города в Балаклаве дежурили тайные подводные лодки. Смелее, Ифигения в Тавриде, а фигуральный страх – иди на фиг. У нас в Балаклаве была баба Клава. Она была, когда мы там были, она оставалась, когда мы уходили. Мы как семья. По крайней мере, судя по воспоминанию о той поездке и по фото. Эту родственницу Клаву, слывущую весёлой сумасшедшей, я никогда не видела, но мать её всё время поминала. Эта баба бдила, как я выуживаю из банки морковно-жёлтый рис и кусочки баранины, заедая их помидоркой. Она подмигивала, когда сок с подбородка капал на горячие гальки и соединялся с солёным запахом морской пены.

Прыгать с утёса. Со скалистого выступа вниз. Нырнуть – вот цель, а что дальше, ты не знаешь. Не всегда и не всё обозначено на карте. Это не наносят, это выносят. Вода разливается своими потоками и вздымается кручами волн, так и рвётся тебя поглотить. Пока ты ещё не, но скоро станешь прыгуньей с утёса. И ещё раз. Плыви сквозь внутреннюю преграду к ближайшей россыпи камней, которая так призывно возносится из воды, и ты – с носом, полным солёной воды и радости, что ещё что-то чувствуешь, – даже не замечаешь, что поранила о камни подушечки пальцев. Так ты учишься этому. Вода не может быть пугающей. Глубокой, да, но тебя уже ждёт ближайший камень держись-за-меня-крепче, в десяти или двадцати метрах. Напрягись и плыви к нему. Всякий должен это уметь. Да брось ты, ну тебя. Это же не трудно. Надо только держать голову под водой. Выдохнуть, в воду. Голову вниз, я сказал, вот так!

Кто-то помогает. Вода устремляется в нос, заполняет мозги. Ноги невесомы, ищут дно, но оно не всегда оказывается под рукой. Ступни не нащупывают колких камней, которые подтвердили бы, что всё скользко. Ноги тянут тело вниз, дальше ничего. Вода продолжает струиться вверх. Соль раскалывает лоб. Ты проглотила скалу. Руки хватаются за обещанный камень, они обнимают цель, они ненавидят её, они вытирают слёзы, слёзы моря, кровь морской степи, а позади горизонта кланяется Турция. В конце мира всё-таки ещё не конец, а продолжение.

В конце концов, мы в Крыму, где не обплывёшь стороной Волошина и непременно окунёшься в возвышенную мишуру из рифм и акварелей. Поклониться ему, почитать его, там-там. Его почитание Киммерии и почитание его как поэта Крыма укажут верный путь. Он – задающий маркер пути, выдающаяся веха. Придвигаешься к нему вплотную, навязчиво, в восточной зоне не настаивают на приватной зоне, особенно когда речь идёт о том, чтобы повторно воздвигнуть его стихам памятник, крымский камень первичной горной породы.

Я выныриваю из его стихов и вижу другие памятники. Они берут верх, они указывают простёртыми руками в победное будущее, и если они не угодили на свалки борьбы за украинскую независимость, то ещё и поныне возвышаются над пробегающими человеческими строками. Немножко как маяки на Балтийском и Северном морях. Путеводные знаки и стрелки заблуждений. Вертикальное расположение обязательно, глаз радуется подразделению на передний и задний планы, он радуется всем композициям привычного городского силуэта – смотря по тому, откуда идёшь, как движешься, откуда наблюдаешь и в какое время года – и дня. Зачем мне говорить о них красиво, они сами красивы, включая матросов-патриотов и исторический нимб, который, как у Волошина, склоняется ко многим большим О. Я представляла себе, что они меня спасут, если я буду тонуть, оранжевые, как закатное солнце в Севастопольской бухте. Если в этой бухте доблестно спасли отечество, косы девочки в море были бы пустяком, мелочью, лёгким, в мгновение ока осуществимым кусочком в меню – de rien, а не rien n' est va plus.

Что-то у меня не вьются цветуще-ветвистые истории вокруг целебного купания в Крыму. А как бы я хотела их рассказать. Такую историю мог бы поведать семейный отпуск, не будь он досрочно прерванным, но я вспоминаю только о судорожной атмосфере, о слишком тесном для нас четверых или пятерых бунгало (я спала на неудобной раскладушке), о совместном завтраке в душной столовке. После еды – большое задание: обязанность выполнить план по плаванию и солнцу за всё лето. Катастрофа, когда вернулись из столовой в бунгало взять вещи для пляжа: нас ограбили, отдыху конец. Я нарвала цветов, что росли поблизости, и подарила букетик матери, чтобы приободрить её. Она сказала, что это цветы, которые приносят на похороны. Её скорбь прочно сомкнулась вокруг меня. Я спасалась от дальнейшего бедствия тем, что с того утра играла с девочкой из соседнего бунгало и опять не понимала, как это может быть между людьми, а они не находят в этом ничего необычного: мне казалось жутким, что подружишься в раю, потом разъезжаешься в разные места, в разные времена года и больше никогда ничего не услышишь друг о друге.

Что слышит моё воспоминание? Выговори это, расскажи о мифе русалок, волна набегает: неповторимая поездка в отпуск, путёвка, которую мой отец раздобыл для своего брата по отцу, и эту поездку тоже пришлось прервать досрочно – я стала успешной прерывательницей отпусков, вероятно поэтому у меня их так мало, да, я должна признаться, что годами впадала в панику перед любой поездкой, после того, как мы попали в Берлин. Хорошо, мы ещё в Крыму, спокойно поглощаем его. Доведём аннексию до анорексии.

О существовании своего брата по отцу, Константина, мой отец узнал только в конце 80-х. Мой дедушка со стороны отца, герой Советского Союза, умалчивал существование внебрачного сына, почти того же возраста, что и первый сын в браке. Поскольку моего отца его родители выставили за дверь в 17 лет, антиродительская позиция объединяла его с новооткрытым братом. Он был единственным родственником, которого мои родители принимали в качестве такового. Причём моя мать заметила, что это нехороший знак, когда в одной семье двое носят одно и то же имя – если бы она знала, что уже есть один Константин, она не назвала бы этим именем второго сына. Этот дядя был, пожалуй, стратегической осью для моих родителей, дядя в Москве, своего рода Константинополе. У него можно было переночевать – например, когда мой отец раздобывал гомеопатические шарики для моего среднего брата, впавшего в апатию. В качестве ответной любезности мы предоставляли дяде доступ к Чёрному морю. Последний раз, когда я встретила его в Москве, он меня спросил, не жалею ли я, что мы уехали из великолепного Крыма.