Севастопология - Татьяна Хофман

Начало просветительской Перестройки я заметила по тому, что электричество в городе стало пропадать ещё до наступления вечера, и ожидание троллейбуса собирало на остановках разбухающие гроздья людей. Хотя наши зимы и были мягкими, то были зимы. Иногда я шла домой пешком в темноте. Однажды я разозлилась – от голода и от запаха свежего хлеба, который испускал свой аромат из недр магазина, перед которым выходили из троллейбусов дорогие пассажиры и выстраивались в аморфную очередь, похожую на дракона в голодной забастовке. Дома зажигали свечи, если они имелись. Впоследствии мне потребовалось время, чтобы и в свечах увидеть что-то романтическое.

Признаком радикальной перемены к светлому будущему стала, кроме того, демократизация водоснабжения. Поначалу вода исчезала по твёрдому графику, плану подачи воды. Горячую воду подключали по воскресеньям. Потом и холодную стали отключать на весь день, она текла всего один час – с 18 до 19. В это время наполняли все имеющиеся в доме ёмкости, так что в ванне стояли про запас кастрюли с драгоценной влагой.

Общество перестраивалось далее: соседи выстраивались в новую очередь – с вёдрами и канистрами, чтобы у присланной к нам цистерны получить по нескольку литров на брата. Поскольку в один прекрасный день отключили всякую подачу воды, а график послали к чёрту. Кто-то в очереди возмущался, что теперь у нас как в Африке. Я училась занимать очередь, не впадая в негодование. Я становилась и за молоком, мой брат будил меня в пять часов утра, чтобы до школы мы могли добыть по литру на брата.

Мать всё больше впадала в отчаяние: у неё были и есть свои представления о гигиене. Водопроводный кран выплёвывал жёлтые сопли. Мать предсказывала блох, вшей, тараканов и со всхлипом выпадала из своего беличьего колеса. Туманные зимние недели угнетали ещё больше. Отец, который работал в городских системах отопления, избавил нас от ожидания воды: он раздобыл ключ от тайной бани своего начальника. У моей семьи никогда не было времени для совместных выездов, разве что в разгар лета пару раз в Балаклаву на пляж, так что эти конспиративные посещения бани в социальном плане были примечательным событием. Первыми шли в баню мои братья и отец, я в это время разглядывала бильярдный стол в соседнем помещении, потом на очереди были мы с матерью. Она считала, что я должна в кои-то веки отмыться как следует и для этого подольше париться в жёлто-древесном облаке пара. Сознание ко мне возвращалось только в бассейне потом.

Ещё один признак перелома: кражи со взломом. Они были вопросом лишь места и времени. Нас ограбили, когда мы были в единственном памятном семейном отпуске; при этом украли лучший фотоаппарат моего отца; думаю, это и стало главной причиной того, что он перестал фотографировать.

Но экономия приводила и в рай: ко времени, когда исчезла школьная униформа, многие женщины носили юбки из жатой ткани (упомянутого лилового цвета, как у Наташи, ярко-зелёного или чёрного), как и синтетические свитера из Турции с подплечиками и плохо пришитым псевдофирменным лейблом. Их можно было принять за почётную одежду города, не будь она такой пёстрой – в них ходили все подряд. Их импортировали массовыми партиями, и каждую субботу на спонтанно возникающих чёрных рынках их сбывали за чужую валюту. Такой рынок называли тучей. Когда по субботам мы поднимались на эту долларовую тучу, чтобы окунуться в товарный мир, мы шли на самый верх Остряков. Этот путь на край города я знала по нашим вылазкам к родниковой пещере. С Константином мы следовали правилу говорить на этом пути только в рифму. С родителями говорить вообще не получалось, они больше ничего не могли объяснить.

Пришёл на смену инженерам новый профессиональный слой – бизнесмены, зарабатывающие лёгкие деньги в твёрдых баксах. Все вокруг внезапно становились бизнесменами и бизнесменками, у них была сподручная универсальная профессия и занятие, которое я раньше считала прерогативой бедных бабушек, продающих на остановках троллейбуса и трамвая цветы и семечки. Я спрашивала родителей, почему они не стали бизнесменами. Они рассердились: торговля несла на себе отпечаток, не смываемый никакой баней. Аргументом были умозрительные спекуляции, что из нас не получится спекулянтов! Когда мать успокоилась, она сказала, что торговля – не для нашей семьи. Случись нам торговать, мы принесём на рынок яйца, сваренные на домашней плите, а продавать их будем по цене сырых.

Но всё-таки мне было жаль: я представляла себе своё место в семейном предприятии как часть приводного механизма, а не как пятое колесо в телеге. Действовать решительно мои родители были вполне в состоянии. В Берлине они раздумывали, не открыть ли им русскую закусочную. Но не отважились, было слишком сложно с разрешениями и их собственными претензиями: пельмени должны лепиться вручную, а не машиной, быть при этом доступными по цене, и одна порция должна насыщать. Люди тогда едва готовы были выложить 4 марки за один дёнер (шаурму). Почему же пельмени должны стоить дороже. Это означало, что родители не могли бы конкурировать. Качество не приносило дохода. А теперь заметьте: «Вост. Дух» подаёт пельмени по рецепту моей матери. Пусть люди платят за это столько, сколько сочтут правильным, а порции пусть определяют себе сами. Мы верим в добро в человеке.

Севастопольская мода 80-х годов добралась и до Цюриха. Тут у людей есть вкус, в этом знают толк, код считывают друг у друга с носков туфель. Бельвью может послужить мостиком через взорванные сходни к прошлому. Сногсшибательно – ареал цюр-реальный. Опять униформированный центр города, но так, будто экономика нанесла слой сахарной глазури на свежепостриженные головы, блестящие кожаные сумочки и стеклянные глаза. Полировка, рубашки-поло, полиция и порция морского порта. Когда вы направляетесь в «Вост. Дух», вам можно носить мини-юбки неоновых расцветок, и пусть вас несут ноги, прыгая по тонким, как резинки, рельсам новой моды. Мужчины, вам можно показаться в удобных, но не слишком растянутых, показывающих ваши пропорции бело-коричневых пуловерах с фирменной надписью посередине. Как в начале 90-х – унисекс. Обслуживающий персонал носит рабочую одежду из тонкой шерсти с белыми фартуками и нарукавничками, а в углу играет моё синее пианино.

Дело сделано, съедено, я отделалась от него. Моим мадлен-печеньем могли бы стать чебуреки. Не путать с Чебурашкой, милым медвежонком-обезьянкой из одноимённого мультика, советской заменой Микки Маусу. У чебуреков наверняка крымско-татарское происхождение – лопоухие, жаренные в масле пирожки, по-немецки: кармашки из теста, они же: бёрек.

Я могла бы, но не стану вызывать дымки превосходных вкусовых нюансов; я могла бы, но не стану приводить в пример маленького медвежонка-обезьянку, его защитника крокодила Гену и их печально-весёлые песни. Я подаю тем самым прошение о лишении меня гражданства: разбюргерлите меня, я больше знать ничего ни о чём не хочу, сделайте из внучки героев вкусный бургер. Весёлый крендель. Я подаю заявление на представление. Я хочу, чтоб аромат изжаренного в жире чебурека щекотал нос – а я нацарапаю рецепт этих политкорректных, но пропитанных ужасно жирными кислотами пирожков, начинённых неведомо чьим фаршем. Моя мама недавно делала такие. В Берлине. У них был превосходный вкус, она сказала, что турки в их районе не изжарили бы лучше. Как знать. Иногда я не помню вообще ничего.