Люди неба. Как они стали монахами - Юлия Варенцова

– Наоборот же, по аскетическим всем правилам, монах должен умерщвлять свою плоть. А если вы занимаетесь спортом или какими-то физическими упражнениям, нет ли здесь противоречия какого-то?

– Конечно, по большому счету монах должен жить где-то в таком уединенном месте, заниматься молитвой, да и, наверное, все-таки избегать какого-то попечения о плоти. Но, так как мы живем вот в наших нынешних условиях, а тем более когда есть какие-то заботы о каких-то вещах, допустим, в экспедиции нашей о каких-то трудах, то, соответственно, это просто некоторая необходимость. Я так это рассматриваю.

– Как проходят ваши экспедиции? Как вы находите вот эту затонувшую подлодку?

– Сначала это большая архивная работа. То есть есть люди… Вот у нас сейчас с нами здесь не присутствует Михаил Иванов – человек, который свободно владеет финским, немецким, английским языками, работает в архивах и как раз находит какие-то данные, косвенные или прямые, которые позволяют уже… Балтийское море же – оно очень большое, но так, как обычно погибали наши лодки – либо на минных полях немецких, либо финских, либо их просто бомбили уже финские, немецкие самолеты, то, соответственно, данные об их гибели находятся именно в архивах немецких и финских, потому что они просто ушли в поход, дали последнюю радиограмму и не вернулись. А архивы немецкие и финские позволяют понять, примерно какой квадрат был, где погибла лодка, по каким-то данным. Бывает довольно точно, тем более, когда нашли прямо контуры минных полей, соответственно, по ним уже началась работа, потому что лодки пытались пройти сквозь минные поля. И после архивной работы, соответственно, место поиска более-менее обозначается каким-то квадратом, и потом уже начинается техническая работа. Это нанимается корабль, на него устанавливается гидролокационное оборудование хорошее, современный гидролокатор бокового обзора, который позволяет уже сканировать пространство под водой на довольно большом расстоянии. И вот сканируется морское дно, смотрится, что там мы видим. Если видим объект, похожий примерно на то, что мы ищем, соответственно, мы его отмечаем и потом на него производим погружение. Уже ставим буек, и команда по очереди спускается туда с камерами, со светом. Обычно спускаемся двумя командами. То есть мы никогда не погружаемся все вместе, потому что нужно, чтобы кто-то обязательно страховал, был ради безопасности. Мало ли что может произойти? Соответственно, первая команда уходит – вторая ждет. Первая поднимается, говорит о том, что они видели, что они сняли. Соответственно, делается какая-то дальнейшая корректировка, и вторая команда уходит уже дальше, продолжает.

У нас теперь хорошая традиция – мы перед вообще экспедицией собираемся у нас в Даниловом монастыре, служим молебен Святителю Николаю как покровителю вообще всех путешественников, тем более морских путешественников, князю Даниилу тоже, естественно, да, и потом уже отправляемся в экспедицию. И там тоже мы обязательно служим панихиду, потому что те лодки, которые пропали, они все… Естественно, о них есть информация в Министерстве обороны, мы заранее собираем сведения о погибших, кто там был, экипажи этих лодок. И, соответственно, уже либо на корабле, либо вот на острове, откуда мы уже выходим на точки, мы служим панихиду, поминаем всех. И уже тогда как-то сердце успокаивается, и мы уже идем действительно на погружение.

– И насколько это сложно – погрузиться на 70 метров? С какой скоростью это происходит?

– Это сложно. То есть скорость погружения у каждого разная, потому что нужно продувать уши. То есть есть некоторые такие у каждого физиологические особенности. Ну, где-то в среднем 15–20 метров в минуту. То есть небыстро, потому что очень быстрое погружение – тоже чревато некоторыми опасностями. А вот обратно – это самое сложное, потому что, как мы говорим, упасть на дно – это очень просто. Погрузиться может даже любой предмет – его бросил, он и утонул. А вот подняться и, более того, подняться живым и здоровым – это самое, конечно, сложное. Потому что когда мы дышим сжатым воздухом на глубине, он наши ткани насыщает вот этим тоже гелием, азотом, вот, кислород усваивается. И, соответственно, чтобы он рассосался из тканей, рассытился, вышел, нужно очень медленно и постепенно всплывать. С остановками очень длинными, которые позволяют этому сжатому газу из нас выходить. Если погружение буквально может длиться полчаса, всплывать мы будем три часа, чтобы нас просто не разорвало.

– А приходилось вам рисковать жизнью?

– Ну, как сказать? Конечно, у нас бывали происшествия, но про них как-то не хочется говорить. К счастью, они были не такими существенными, но тем не менее, конечно, всегда бывают какие-то случаи, которые… Ну, если все пойдет плохо, то может привести к каким-то последствиям уже серьезным.

Ну, скажем так, самая экстремальная ситуация была как-то раз, когда пришлось немножко запутаться в сетях, вот и пришлось выпутываться. Ну, довольно-таки непросто, но, в общем-то, нет, все было слаженно, все было четко, потому что все уже у всех отработано, поэтому… Ну, все равно пришлось, конечно, немножко понервничать.

– Но вообще-то дайвинг – такой экстремальный вид спорта, в общем-то это и риск, и адреналин. Насколько это подходит для монаха?

– Риск – он именно не ради самого риска, это все-таки не ради каких-то впечатлений. Потому что, как правило, экстремальные виды спорта – они все направлены на получение каких-то чрезмерных впечатлений. Да? Адреналин, какие-то еще вещи, переживания. А здесь у нас настолько интересная четкая задача, которая нужна другим людям, которая нужна стране.

Потому что каждая найденная подводная лодка, корабль боевой, который пропал без вести, никто не знал, где он находится, и каждый родственник, который получает известие о том, что его дед, прадед или даже отец… Нашли одну дочку одного комиссара, который погиб вот на одной из наших найденных лодок, – это очень дорогого стоит.

То есть это уже совсем другой риск. Это не риск ради своих ощущений каких-то, это риск ради того, чтобы воскресить память тех героев, которые действительно совершили подвиг, отдали жизнь свою за Родину тогда, в 1941, 1942 годах.

– Вам удавалось что-то обнаружить первому, самому?

– Ну, на одну лодку первый нырял в составе первого, так сказать, захода, то есть да, обнаружил одну из лодок. Ну, это нормально. То есть у нас нет как бы такого, что вот что-то первым сделать. У нас настолько командная работа, что мы уже не делим, кто первый нырнул, кто второй, потому что нашли все вместе. Если бы не было архивов, не нашли бы. Если бы не было капитана нашего корабля, который с нами работает, мы бы не вышли в море. Не было бы приборов, за которые отвечают тоже члены нашей экспедиции, мы бы тоже… по этому морю лазили очень долго. Поэтому каждый настолько ценен, как раз это и есть важность командной работы, потому что каждый делает свое дело.

– Что вы почувствовали, когда увидели эту лодку первый раз?

– Ну, вы знаете, прямо трепет такой, да. То есть я прямо как… Ну, как еще описать? Прямо такой какой-то действительно трепет. Потому что этот корабль боевой много лет лежал, никому не известный, в этой глубине, в темноте, в полном мраке. Тем более что это не просто корабль, а там же внутри люди, то есть там же погибшие наши матросы, моряки. То есть для меня это как для священника – братская могила, где находятся останки наших героев. Мы их сознательно не достаем, не входим внутрь, потому что по морским законам море является могилой моряков, а это как раз вот место их захоронения. Это «щуки», да, там было 40 человек. Это лодка, это еще 40 героев, которые с нашей помощью найдены, и память…