Бессонница - Евгений Рудашевский

Когда я пришёл в комнату, карточка оказалась на месте. И с тех пор у меня уже ничего не пропадало. Ни один доллар. Даже если их было сразу несколько в кошельке, а сам кошелёк лежал на столе или кровати. И я был этому очень рад. А главное, мы с Мэкси продолжаем общаться – так, будто ничего не произошло. Вообще ничего. Может, и в самом деле ничего не было? Может быть. Мне так проще. Не хочу об этом думать.

Написал ещё одну зарисовку. В этот раз не буду никому её показывать, ни отцу, ни профессору Джей. Дедушка Эшли уже отправил мне два письма с вопросом, почему я не хожу на занятия, и со словами, что ему будет трудно поставить мне итоговую оценку без сданных работ и без отчёта по пройденным темам. Я ничего не ответил.

Для зарисовки выбрал «Пахаря в полях близ Арля». Точнее даже, мы его выбрали вместе с Эшли. Она видела этот рисунок в Национальной галерее в Вашингтоне и теперь пишет по нему итоговую работу – хочет создать своего пахаря, только в стиле урбанистического модернизма. Вообще, Ван Гог её интересовал не так сильно, как Гоген, но Эшли решила, что это будет весьма кстати, ведь по истории искусств ей нужно сдать эссе по переписке Ван Гога с его братом Тео, а эта переписка Эшли действительно понравилась. Она даже читала мне любимые отрывки, когда мы сидели в библиотеке. Точнее, Эшли сидела за столом, а я лежал на ковролине возле её стула и слушал.

«Здешний торговец красками сам грунтовал для меня холсты, но он так ленив, что я решил всё выписывать прямо из Парижа или Марселя и отказаться от его услуг – терпение моё лопнуло (пока он грунтовал мне холст, я успел написать две картины на негрунтованном холсте)».

И вот это «пока он грунтовал мне холст, я успел написать две картины на негрунтованном холсте» восхищает Эшли больше всего, и я её понимаю. Чем больше повторяю себе этот отрывок, тем сложнее сдерживать слёзы, потому что я знаю, что хотел бы жить именно так. Хотел бы, но никогда не буду. А потом мы опять говорили про Керуака с его римскими свечами и жалели, что нельзя вот так, по щелчку, переместиться в Париж, или куда-нибудь в Прованс, или хотя бы в тот же Арль. Я сказал, что однажды мы ещё пройдёмся по набережной Селестен. Эшли только улыбнулась в ответ.

Она не перестаёт удивляться, как так бывает в жизни, что теперь «Ирисы» продают за 54 миллиона долларов, «Доктора Гаше» – за 82 миллиона, «Портрет без бороды» – за 71 миллион и так далее, а в те годы Ван Гог писал брату: «Надо добиться, чтобы мои картины стоили тех денег, которые я на них трачу, и даже больше, поскольку у нас было столько расходов». И «Я совершенно подавлен тем, что живопись, даже если художник добивается успеха, всё равно не окупает того, что она стоит». А ещё Эшли нравится цитата из Ришпена: «Любовь к искусству убивает подлинную любовь». Она даже вынесла эту цитату в эпиграф своей итоговой работы по истории искусств.

После всех этих разговоров я знал, что новую зарисовку буду делать именно по Ван Гогу. Получилось, по-моему, лучше, чем в первый раз. Хотя отцовский специалист, конечно, опять сказал бы что-нибудь заумное насчёт структуры или недовыраженной мысли.

«Очередной день на пашне. Тугие, выглаженные ручки плуга и мои мозоли. Старая кобыла уныло ступает по выжженной земле. Я не помню, который час. Быть может, утро. Быть может, полдень. Мне всё равно.

Поглядываю на ломаные стволы платанов. Порывы мистраля не дают листве прорасти, и деревья здесь всегда стоят голые. Шагаю по свежей борозде, на ней остаются следы моих стёртых подошв. Ещё четверть акра невспаханной земли.

Небо покрыто ровным слоем извёстки. Блеклая, обнесённая пылью округа. Работа изнуряет. Я не чувствую себя. И знаю, что стал своим отцом, как он когда-то – моим дедом. У нас одни руки, одни щёки, рот. Один пот.

Смотрю вдаль и ничего не вижу, но знаю, что там – такие же дома с их сгнившими оградами и покосившимися верандами. Такие же пашни и пахари. А на ужин снова будут бобы и чечевица, а потом будет серая яма сна.

У меня никогда не было зеркала. Зачем? Я и так знаю, что бы в нём увидел. Ведь у меня нет лица, нет тела. Есть только руки и жёлтые мозоли на ладонях. Есть только общий контур меня, и он неизменен. Когда-нибудь я умру, и его займёт кто-то другой, и всё останется прежним. Мой сын лежит в кроватке. Сколько ему лет? У него мои руки, мои щёки, рот. Мой пот.

Солнце выжгло все мысли. Я тихо погоняю кобылу. Она давно привыкла к понуканиям. У неё натруженные белые ноги, и я знаю, что умру, когда остановлюсь.

Утром я лью белую, бумажную воду в свои чёрные, чернильные руки. Тру лицо чёрно-белым полотенцем. Говорю себе, что вечером постараюсь узнать, как на самом деле выглядит моё лицо, – найду зеркало. А вечером говорю себе, что займусь этим в конце пашни. В конце пашни говорю себе о старости. Я не глуп, но мне приятно тешиться такими обещаниями.

Мой плуг. Моя пашня. Плоская жизнь на веленевой бумаге».

Не знаю, зачем я продолжаю писать эти зарисовки. Но мне так спокойнее. Теперь вот поглядываю на «Guinguette». Думаю, Эшли одобрит такой выбор.

День благодарения я провёл с Эшли, в гостях у её мамы; правда, праздник выдался не самый приятный.

Крис уехала к приёмным родителям, Мэт отправился к маме и отчиму. Они меня приглашать не стали, так как я уже сказал им, что поеду с Эшли, зато ещё раньше меня пригласил Мэкси – и настолько этим поразил, что я с радостью простил ему историю с воровством и незакрытые двери с включённым телевизором. Мэкси спросил, есть ли у меня планы на День благодарения, и тут же добавил, что я могу поехать с ним, что его мама готовит отличный тыквенный пирог, а Мэкси знает, что я люблю тыквенные пироги. И всё это: и приглашение, и то, что Мэкси запомнил, с каким удовольствием я ещё в октябре ел тыквенный пирог, которым меня угостила Эшли, – всё это было настолько неожиданным, что я расчувствовался и решил, что у меня не такой уж плохой сосед, разве что с маленькими слабостями. А потом меня в самом деле пригласила Эшли, и я подумал, что у нас будет больше времени, чтобы побыть наедине, но я забыл про её парня, а именно он забрал нас из кампуса на своей машине.

Его оливковый «Buick LaCrosse» с кожаным салоном был настолько ухожен, и так в нём хорошо пахло чем-то фруктовым, и таким удобным оказалось сиденье, что я сразу понял: парень Эшли мне не нравится. Совсем не нравится. Вот ни капельки. Даже музыка в машине раздражала, хотя к Стингу я, в общем-то, относился спокойно.

Парня Эшли зовут Дерек. Не то чтобы я забыл о его существовании, но всё это время он для меня был чем-то вроде литературного героя или призрака, не знаю, как это выразить точнее. Я знал, что он существует в жизни Эшли, знал, что он иногда забирает её на выходные и что вообще-то они живут вместе, хотя Эшли в учебное время чаще ночует в общежитии. Но я никогда не воспринимал его всерьёз, будто у него и плоти-то настоящей не было. А тут увидел его, и даже поздоровался с ним, и пожал ему руку. И это пожатие было каким-то вялым, будто у него вместо руки – холодное рыбное филе в пакетике, а я, конечно же, решил пожать её как можно сильнее, ожидая, что он ответит тем же, в итоге получилось неловко, он наверняка подумал, что я странный, если со всей дури сдавливаю руку при знакомстве, хотя на самом деле мне было всё равно, что он там обо мне думает.