Наречённая - Лэйя Райн

Ещё через несколько миль остатки сил начали стремительно покидать меня. От ночной безостановочной скачки верхом болело всё, каждая косточка, каждая мышца и клеточка кожи, ко всему меня начало трясти, как в лихорадке. В груди будто сгущался воздух, давил на рёбра и горел, пальцы едва сжимали поводья, а перед глазами всё сливалось и плыло белым тягучим маревом. Едва кобыла подо мной наскакивала на кочку или выемку, это тотчас отражалось в моём теле простреливающий с пят до затылка болью. Кажется, уже совсем рассвело, когда я, измотанная до смерти, повалилась на холку лошади, едва не рухнув с седла в снег — сильные руки успели меня перехватить. Наверное, я простонала от очередной вспышки боли в спине, только этого всего я уже не помнила, проваливаясь в самое пекло, где было нечем дышать, где я совершенно не могла двигаться, а только тяжело ворочать руками и ногами пласты снега, отодвигая наваливающиеся на грудь неподъёмные глыбы, чтобы не утонуть, чтобы вдохнуть, и стараться, чтобы очередной вдох не был последним.

Истана упала прямо ему в руки. Маар хотел задушить её, чтобы не мучилась, и не мучиться самому. Сделать то, что он хотел сделать изначально — оборвать путы, но вместо этого он понёс девчонку в хижину, где жила старая ведьма Тхара.

Он надеялся и страшился одновременно, что Истана умрёт сама в дороге, но асса́ру осталась жива, плелась за ним из последних сил, стараясь не отставать. Бездушная сука хотела жить, а он рвал себя на части, чтобы не остановиться. Чтобы не дать ей понять, что она может управлять им, чтобы она уяснила себе, что она ему безразлична, что она не имеет для него никакой ценности, чтобы она признала для себя, что он — хозяин, что она его пленница, его рабыня, его трофей, с которым он имеет право сотворить всё, что ему вздумается. Только с каждым ударом сердца Маар понимал, что твердит это самому себе, выжигая клеймом на своей плоти. Если бы она попросила его об отдыхе, он либо дал ей его, либо трахнул, а потом заставил волочиться за собой на ногах, привязав к своему седлу. Гордая, надменная асса́ру держалась до последнего, хоть и была сломлена, ни разу не проронила ни звука.

Маар стиснул хрупкое ослабленное тело Истаны, прижал к груди. Он ненавидел себя в этот миг. Ненавидел за противоречивые желания, что рождались в нём, когда он прикасался к ней. Ненавидел за то, что с ней он становился зверем, хуже зверя, за то, что она пробуждала в нём огненную тьму, готовую испепелить её и себя дотла. Всё это становилось слишком бесконтрольным, слишком неуправляемым, слишком сложным и опасным для него и не только. Голод и желание брали над ним верх. Маар ошибся. После того, как он лишил её девственности, жажда нисколько не умерилась в нём. Стало ещё хуже. Намного хуже. В нём ещё больше разрасталось вожделение, до безрассудства, до помутнения. Он улавливал сладкий, как нектар, запах, источаемый её кожей, лишался разума, хотел её снова, неистово и жадно до искр в глазах и боли в паху. Он жаждал вновь испытать, как растекается сгустком по позвоночнику и бёдрам жар, толкая его с края, жаждал испытать, как заливает голову темнота, как всё его естество мощным прибоем ударяется о скалу, распадаясь на тысячи брызг. Он хотел, чтобы она так же смотрела ему прямо в глаза, а он тонул в их пронзительной стылой синеве, вдалбливался в неё безостановочно и бешено, наблюдая в накатывающем блаженстве, как Истана прикрывает ресницы, выкрикивает его имя и стонет под ним, забившись в экстазе. Но такого никогда не будет. Он взял её грубо, разорвал лепестки нераскрывшегося бутона, не позволив ему расцвести самому. Она и не способна на это. Ему не стоит ждать подобного от бездушной твари, никчёмной шкуры, что он тащит за собой.

Маар с асса́ру на руках перешагнул порог конуры отшельницы, пропитанной запахом трав, низко пригибаясь под притолокой. Ведьма посторонилась, давая дорогу, смерив нежданного гостя мрачным взглядом. Страж чувствовал её недовольство, продирающее позвоночник.

Ему не пришлось ничего объяснять ей, старуха молча указала, куда положить девушку, зажгла ещё одну лампу, поднесла к недвижимой Истане. Оглядев её всю, тронув лоб, расстегнув петли одежды, обвела пальцами синяки и ссадины на груди, опустила руку между бёдер девушки. Отняв руку, полоснула мужчину осуждающим взглядом.

— Это ты её так повредил?

— Завтра она должна сесть в седло.

— Ты просишь невозможного.

— Не болтай и займись ей.

— Я не всесильна, есть вещи, которые мне неподвластны.

— А если я подожгу твою хижину, отрежу тебе язык и отдам псам?

— Ты в праве делать это со старухой, но можешь просто оставить её здесь, и я постараюсь исцелить её.

Маар усмехнулся.

— Нет, Тхара, она поедет со мной.

— Хочешь, чтобы я восстановила её, чтобы ты вновь её разорвал? Ты потеряешь рассудок с ней.

— Это не твоё дело.

— Не моё, но ты знаешь, чем это всё может кончиться. Исга́р, потерявший человечность, будет приговорён к смертной казни.

— Плевать.

Тхара горько поджала синеватые от старости губы, и чёрные глаза налились недовольством — попытки вразумить посыпались пеплом. Старая ведьма насколько древняя, настолько и упрямая, она всегда была чем-то недовольна. Сколько Маар её помнил, любила излишне поворчать, хотя сейчас поводов для этого было более чем достаточно.

Она поставила лампу, сняла с плеч шерстяной платок, принялась раздевать девушку.

— Она сильная, она может отнять у тебя душу, — не унималась ведьма, будто это ещё могло что-то изменить.

— Замолчи, Тхара, просто поставь её на ноги — это всё, что от тебя требуется.

Зачем ведьма его дразнит, он и так на грани.

— Это ни к чему хорошему не приведёт. Тебе лучше её убить, ты причиняешь ей страдания. Если ты оставишь её в живых, она найдёт способ тебе отомстить за всё, что ты делаешь с ней.

Маар сузил глаза, ему не было понятно, к чему клонит ведьма, хочет она спасти или, напротив, погубить асса́ру? Истана заворочалась, лицо её исказила боль, и она застонала.

— Как ты её нашёл? В округе не было ни одной дочери Ильнар.

Избавив Истану от панциря верхней одежды, ведьма шаркающим шагом прошла к очагу, поставила на огонь железную чашу, налила туда воды. Вырвала из пучков трав, подвешенных на верёвке, нужные стебли и бросила в закипающую воду.

— В скалах. Её терзали порождения. Я бы тоже хотел знать, как ей удалось спрятаться, — ответил Маар, отрывая от девушки взгляд.

Даже сейчас она была красива, на неё хотелось смотреть и смотреть, в груди что-то тупо ткнулось.

— Она твой яд, исга́р не должен приближаться к дочери Ильнар. Теперь ты боишься её потерять.

— Я ничего не боюсь, Тхара.

Ведьма помешала деревянной ложкой отвар, недоверчиво посмотрела на Маара.

— Когда-то маленький Маар испытал боль, увидев казнь своей матери. Боль породила одиночество, одиночество — страх. А страх всегда порождает жестокость. Насилием ты добьёшься только её ненависти и ещё больше боли и одиночества для себя. А затем придёт страх, который вновь будет толкать тебя на жестокость. Это замкнутый круг, и из него нет выхода. Всё может только усугубиться.