Сокровище альбигойцев - Морис Магр

В банях имелось два бассейна, один для мужчин, другой для женщин, бассейны соединялись галереей с резными аркадами и небольшой каменной лестницей. Я с удивлением обнаружил, что люди здесь вели себя совершенно свободно: шутили, обменивались далеко не благочестивыми мыслями. Каким образом всего за несколько месяцев нравы стали такими вольными? Неужели я действительно находился в том самом городе, где еще несколько часов назад Пейре Мауранд распределял свое имущество между нищими во имя мистической любви к бедности?

Когда я вновь оделся, во мне проснулось любопытство, и я, поднявшись по ступенькам, пристроился в уголке, опершись рукой о колонну. Минуты через две я почувствовал, как сзади ко мне кто-то подошел. Я обернулся и увидел девушку с удивительно веселым личиком. Я узнал бесстыдницу, стоявшую на галерее как раз в тот момент, когда я выходил из воды; она расхохоталась, и смех ее застывшими капельками прозрачной влаги просыпался вниз. Тогда я подумал, что она, наверное, смеется над моей неловкостью, хотя тело мое заботами Господа обладало не самыми неприглядными формами. В ту минуту красавица куталась в легкое прозрачное покрывало, а ее мокрые волосы были убраны под сетку. Сейчас голову ее украшал пышный малиновый тюрбан, выгодно оттенявший фиалковый цвет ее глаз, а поверх шитой серебром туники надето красновато-лиловое платье, из-под которого выглядывали шальвары. Эта особенность ее костюма навела меня на мысль, что она или сарацинка, или одна из пленниц, привезенных крестоносцами из Иерусалима.

— Следуй за мной, — смеясь, велела она мне, — но на улице делай вид, что не знаком со мною.

Не будь так смущен, я бы непременно подшутил над ее чужестранным выговором. Я не был уверен, что к приглашению ее следует отнестись серьезно. Чувствуя себя неловко, я ответил, что на улице Сен-Лоран меня ждет отец.

Мой ответ еще больше развеселил ее. Схватив меня за рукав, она, кивая и подмигивая, дала понять, что я должен следовать за ней. Пока мы шли вдоль женского бассейна, я созерцал картины полнейшего бесстыдства и от смущения заливался краской. Обернувшись, моя юная незнакомка, желая помешать мне смотреть в сторону бассейна, своей маленькой ручкой со смехом прикрыла мне глаза. Она довела меня до двери, выходившей на неизвестную мне улочку. Там ее поджидали почтенная матрона с жизнерадостным лицом и темнокожая особа с огромным свертком в руках, откуда торчали простыни и прочие банные принадлежности. Завидев друг друга, троица расхохоталась и двинулась вперед, а я поплелся за ними.

Не сделав и нескольких шагов, я увидел большое скопление народу, с трудом умещавшееся на маленькой площади. В центре толпы, стоя на низенькой скамеечке, вещал монах. С гневным выражением лица он показывал пальцем в сторону бань; до моих ушей долетело несколько фраз.

— Они погрязли в мерзопакостных плотских удовольствиях… Уподобились скотам, постоянно жаждущим совокупления… Утратили стыд… Забыли о чистоте духовной…

В монахе, клеймившем посетителей бань, я узнал Петра. Помня, сколь мало забот уделял он собственному телу и сколько раз я по-дружески упрекал его за это, я не слишком удивился. Я хотел подать ему знак, чтобы он обратил на меня внимание, но малиновый тюрбан уже свернул на другую улицу.

Мы дошли до квартала Базакль, где вдоль улиц тянулись высокие заборы, скрывавшие старинные сады. Неожиданно женщины исчезли. А я увидел открытую дверь. За ней был виден сад, куда я и вошел неуверенным шагом. Подстриженные кусты самшита обрамляли небольшой водоем с мозаичным дном. Над лужайкой с гиацинтами и кустами жасмина возвышались тисы — словно возвышенные мысли над женским кокетством. Аллеи устилал песок вперемежку с золотым порошком.

В усыпанных цветами пышных розовых кустах пели невидимые птицы.

В глубине сада стоял дом в мавританском стиле, над его кружевными аркадами и в проемах между тонкими полуколоннами извивалась замысловатая вязь изречений из Корана.

Пораженный совершенно новой для меня картиной, я стоял недвижно, пока не услышал звонкий смех незнакомки. Ее певучий голос, которому чужеземный выговор придавал особую прелесть, вывел меня из состояния оцепенения. Красавица сердилась: в вино с иссопом и медом забыли положить мускатного ореха, а шербет, украшенный пеной из взбитого с сахаром белка, принесли недостаточно быстро. Неожиданно вынырнув из зарослей роз, она спросила меня, почему я, как болван, стою посреди сада разинув рот.

От такой смеси утонченности и непосредственности я смутился. «Как же эти восточные женщины отличаются от наших тулузских девушек!» — подумал я. А эта и вовсе была ни на кого не похожа; я никогда не встречал таких красавиц.

Она сообщила мне, что свое смешное имя Сезелия получила от христианских варваров, доставивших ее в Марсель. Венецианцы похитили ее с острова, название которого я не разобрал, и привезли в Прованс на продажу. В Марселе ее окрестили, и там же она в первый раз прослушала мессу. По блеску в ее глазах я понял, что ее обращение было исключительно видимостью. Однако жизненный опыт научил ее, что религия является тем единственным предметом, о котором нельзя высказываться искренне. Ее купил преклонных лет генуэзец, исполнявший все ее прихоти; он же привез ее в Тулузу. Когда она говорила о нем, хрустальный смех ее разбивался вдребезги и в голосе начинала звучать ненависть. Она с грустью вспоминала о своей родине, где все любили искусства; она считала христиан кем-то вроде дикарей, которыми движет только страсть к роскоши.

Она то и дело предлагала мне что-нибудь отведать или выпить, и я даже растерялся. Исполнив мелодию на дарбуке, она заплакала. Потом рассмеялась еще звонче, чем раньше, скинула с себя большую часть одежд и принялась танцевать.

Близился вечер. Я лежал на мягких шкурах. Долетавшие из сада запахи гиацинтов и роз смешивались с ароматом неизвестной мне смолы, которую она время от времени подбрасывала в курильницу с тлеющими угольями. Непонятное опьянение охватило меня. Хотя утром я, по обычаю клириков, старательно сбрил бороду, Сезелия сказала мне, что я колюч, как крестьянин; она приблизила свою щечку к моей щеке, потерлась об нее и тут же отстранилась, утверждая, что оцарапалась. Наслаждаясь красотой предвечернего часа, я в глубине души считал себя жертвой чародейства.

Устроившись рядом со мной, Сезелия болтала не переставая; неожиданно произнесенное ею имя заставило меня насторожиться. Имя принадлежало генуэзцу, построившему для нее этот дом и обустроившему его в арабском стиле; генуэзец очень хотел, чтобы ей в нем понравилось и она бы не пыталась его покинуть. Генуэзца звали Фолькет. И нового епископа Тулузы, чье скандальное избрание Папа утвердил совсем недавно, тоже звали Фолькет.

В Провансе и Лангедоке этот Фолькет прославился своей неуемной страстью к женщинам, а также дурными стихами, которые сочинял для них. Он был уродлив и неотесан, и в любви его постоянно преследовали неудачи. После многих лет распутной жизни он решил сделать церковную карьеру, так как известно: быстрее всех разбогатеет тот, кто сделается церковником. Его обуяла жгучая и всеобъемлющая ненависть к окситанцам, ибо окситанские женщины отказывали ему. Он принадлежал к редким людям, способным творить зло совершенно бескорыстно.