Марина - Карлос Руис Сафон

Марина застонала от бессилия – поезд приближался на полной скорости. Она изо всех сил тянула деревянную руку куклы, намертво сомкнувшуюся на моей ноге. Нас залил свет фар локомотива, ударил по слуху его нарастающий рев, Марина надрывалась в усилиях оторвать меня от монстра. Вдруг деревянные зажимы на моей лодыжки разжались – Марина шумно выдохнула, – но кукла, повернувшись к девушке, схватила теперь за руки ее. Коленчатый вал, который я так и тащил с собой, мне удалось метко приложить к черепу жуткого создания. Тот раскололся, и мы с ужасом поняли, что он не был деревянным – нет, это раскололась черепная кость. Неужели таким может быть человек?

А поезд уже надвигался, ослепив нас, заглушая наши крики, и земля дрожала под нами. Закрыв глаза и почти не отдавая себе отчета, я еще раз изо всех сил ударил это исчадие ада, и оно рухнуло навзничь, при ударе о землю потеряв голову. Только тогда его руки-зажимы разжались, и мы покатились вниз по насыпи, ослепленные, задыхающиеся. Едва успели: в полуметре над нами пролетели тонны стали, обдав нас плотной волной горячего воздуха и осыпав искрами. Вниз скатывались и останки чудовища, чем бы оно ни было. Они дымились, как угли в очаге.

Поезд прошел, и мы оторвались от земли, открыли глаза. Я ответил на взгляд Марины кивком, показывая, что жив и здоров. Медленно, помогая друг другу, поднялись на ноги. Моя правая болела все сильнее. Марина подставила плечо, и, опираясь на нее, я смог одолеть переход на другую сторону дороги. По пути я оглянулся: деревянная рука, оторванная поездом от нашего преследователя, шевелилась на рельсах, поблескивая под луной. Ее деревянные пальцы спазматически сжимались и разжимались все медленнее и наконец застыли. Мы не разговаривали. Нашли проулок, ведущий к улице Англи. Вдали над городом плыл колокольный звон.

К счастью, Герман спал у себя и не слышал, как мы вошли. Марина тихо провела меня в ванную – промыть рану на ноге. Пламя свечей уютно отразилось в блестящем кафеле стен и пола. Монументальная ванна в центре просторного помещения солидно опиралась на свои мощные металлические лапы.

– Снимай штаны, – велела Марина. Она искала что-то в аптечке, стоя ко мне спиной.

– Как ты сказала?

– Давай-давай без разговоров.

Я исполнил приказ и положил больную ногу на край ванны. Разрез был глубже, чем я думал, и опухоль отдавала лиловым. Меня затошнило. Марина тихо опустилась на корточки рядом и внимательно исследовала рану.

– Болит?

– Если не смотреть, ничего.

Моя сестра милосердия поднесла вату, смоченную спиртом, к ране.

– Сейчас надо потерпеть…

Я, чтобы не взвизгнуть от ожога, пока она дезинфицировала кожу, впился в край ванны так, что в чугуне небось остались вмятины.

– Извини… – Марина дула на рану.

– Это ты меня извини.

Я глубоко вздохнул и закрыл глаза. Марина, не поднимая глаз, умело прочищала и бинтовала рану. Потом еще заклеила пластырем оставшиеся царапины.

– Они охотились не за нами, – неожиданно сказала она.

Я растерянно молчал.

– Эти из оранжереи, – объяснила она, не глядя на меня. – Они хотели вернуть альбом с фотографиями. Мы не должны были его трогать…

Пока она бинтовала мне ногу, я вздрагивал от ее легкого дыхания, касавшегося кожи.

– Марина… тогда на пляже…

Марина остановилась и взглянула мне прямо в глаза.

– Забудь.

Когда последний виток бинта и последний кусочек пластыря нашли свое место, она долго молчаливо смотрела на меня. Я все ждал, что она скажет, но она вдруг просто повернулась и ушла.

Я остался в ванной в компании свечей, бликов на кафеле и неремонтопригодных штанов, грязной кучкой лежащих на полу.

Я вернулся в интернат после полуночи, и все, конечно, уже спали. Только из замочных скважин комнат сочился еле заметный свет, ориентируясь по которому я крадучись, на цыпочках, пробрался к себе. Дверь закрывал, стараясь не звякнуть ключом. Будильник на столике у кровати показывал почти час. Я зажег лампу и вытащил из рюкзака фотоальбом, унесенный мною из оранжереи.

Галерея его персонажей потрясала и завораживала. Вот крупный план человеческой руки с перепонками между пальцами, как у земноводного. Вот девчушка в белоснежном платьице и белокурых локонах кокетливо посылает в объектив страшный оскал совершенно собачьих с виду клыков, едва не рвущих ее маленькие губки. Жестокие капризы природы, аккуратно зафиксированные на страницах альбома, предстали передо мной в ужасном параде. Две сестренки-альбиноски, чья прозрачная кожа просвечивала насквозь при свете свечей. Сиамские близнецы, навсегда отвернувшиеся друг от друга, ибо их затылки срослись еще в утробе матери. Снимок обнаженной женщины со спины – позвоночник ее скручен, как ствол дерева, выросшего под сильным ветром… В большинстве своем – дети и молодые люди. Моложе меня. Взрослых мало, стариков нет совсем… Я понял: долго они не живут.

Слова Марины, о том, что не надо было трогать чужой альбом, так и звучали у меня в ушах. Теперь, когда адреналин схлынул, они казались как никогда здравыми. По сути, я осквернил своим любопытством чьи-то тайны, а их лучше бы не трогать. Как знать, может, эта душераздирающая коллекция горестей – чье-то сугубо частное, возможно, семейное дело? Я еще раз перелистал страницы, стараясь найти сходство между изображенными, какие-то связи – пусть самые неясные. Наконец спрятал альбом назад в рюкзак. Как только я погасил свет и закрыл глаза, образ Марины, идущей вдоль моря, вживую встал передо мной. Она печально уходила от меня, пока не превратилась в еле заметную точку, а шум прибоя не стал сном.

Наконец дождю надоело созерцать барселонские крыши, и он уполз, ворча, на север. Чтобы встретиться с Мариной, я со сноровкой закоренелого рецидивиста опять свалил с последних уроков. Между тучами наверху открылись сияющие синие высоты. Солнце, как большой веселый пес, вылизало с улиц лишнюю влагу. И вот я рядом с нею, в саду. Глаза опущены, открыта заветная тетрадка – сразу же закрытая при моем появлении. Может, Марина писала обо мне или о том, что с нами случилось в оранжерее?

– Как твоя нога? – спросила меня она, тактично убирая подальше тетрадь.

– Больной скорее жив, чем мертв. Слушай, мне надо тебе кое-что показать.

Мы устроились на бортике бассейна, и я достал альбом. Перелистал. Марина не сдержала тяжелый вздох, взволнованная мрачным зрелищем.

– Вот, – нашел я наконец нужную фотографию в конце альбома. – Мне это пришло в голову, как только я сегодня проснулся. А до тех пор как-то не замечал.

Марина рассматривала снимок. Черно-белый, четкий, какими бывают только старинные студийные работы. У человека, изображенного там, череп был страшно деформирован, а позвоночник так искривлен, что едва позволял держаться на ногах. Несчастный опирался на плечо молодого человека в белом халате, круглых очках, галстуке и с усами, очень со всем этим гармонирующими. Доктор, без сомнения. Глядит прямо в камеру. Пациент, наоборот, закрывает лицо рукой, словно стыдясь своего уродства, выставляемого напоказ. На фоне чего-то вроде смотровой комнаты в клинике или в кабинете врача. В полуоткрытую дверь робко заглядывает маленькая девочка с куклой в руке. Фотография больше похожа на рабочий материал ученого-медика, чем на любительский снимок.