Дочь Аушвица. Моя дорога к жизни. «Я пережила Холокост и всё равно научилась любить жизнь» - Това Фридман

большинстве записей того времени просто говорится, что сотни людей были убиты во время ликвидации гетто в Томашув-Мазовецки.

Сидя дома в Нью-Джерси и читая книгу Изкор, я возвращаюсь мыслями в оккупированную Польшу, мое сердце обливается кровью за моего отца, который, чудом не сойдя с ума, сохранил в памяти все, что засвидетельствовал. Он записал последние, ставшие впоследствии знаменитыми, слова раввина Гедалии Шохета, одного из самых набожных людей в гетто. Раввин прятал свою бороду с проседью за шарфом, опасаясь, что немцы обнажат штыки и срежут ее вместе с кожей.

«Раввин Гедалия стоял во дворе больницы и видел, как немцы-сатанисты безжалостно запихивали больных в грузовики, одновременно расстреливая прочих. Немцы с воспаленными от алкоголя лицами бегали вдоль рядов и били прикладами по головам своих жертв, а кровь все лилась и лилась».

Мой отец описывает, как, когда его прихожане были окружены со всех сторон, раввин сорвал свой «нашейный платок» и накрыл им голову, как он делал бы во время молитвы в синагоге: «Внезапно, — пишет мой отец, — он поднял голову к небесам и воскликнул: „И ты, Владыка Вселенной, со своей высоты видишь все это и молчишь?“»

Не поразительно ли, что даже раввин отвернулся от своего Бога и осудил Его. Неудивительно, что его вера была поколеблена до глубины души. Жестокость Холокоста привела некоторых из нас к выводу, что Бога не существует, потому что Он не вмешался в происходящее. В склепе Томашув-Мазовецки другой раввин, Эммануэль Гроссман, утверждал, что виноваты в произошедшем люди, потому что Бог дал им право индивидуального выбора. Гроссман носил ту же фамилию, что и мой дед по отцовской линии, хотя я не уверена, был ли он связан с нами кровными узами.

Чтение книги Изкор на идише стало для меня более сильным переживанием, чем [чтение] ее английской версии в переводе Морриса Граделя, одаренного лингвиста, который умер в 2010 году. Идиш более точен, я так и слышу интонацию, которой пользовались в то время: слова, их переплетение достоверно возвращают меня к агонии 2 ноября 1942 года, когда мой отец услышал последние мольбы раввина Гроссмана, описанные ниже. Мой отец пишет, что, когда раввин Гроссман шел со своей семьей на станцию, его «обычная уверенность в себе пошатнулась, хотя его лицо не выдавало никаких признаков внутренней борьбы»:

«Он верил, что наши враги окажутся повержены, но теперь его надежды рухнули. Отчаяния своего он решил не показывать. Он увещевал своих детей: „Идите, дети мои, спасайте свои жизни, но всегда помните, что нужно оставаться евреями и рассказывать всему миру о том, что немецкие убийцы сделали с нами“».

Я не знаю, выжили ли дети раввина. Я в этом сомневаюсь. Но мой отец принял его слова близко к сердцу и выполнил свой долг, засвидетельствовав и подробно описав характер преступлений нацистов в Томашув-Мазовецки.

Моего отца больше нет, и эту историю суждено рассказать мне. Он передал мне свою эстафету. Теперь я говорю от имени раввина Эммануэля Гроссмана и его семьи. Теперь я передаю эстафету своим собственным детям и внукам.

Согласно записям моего отца, в тот же день, после депортации, оставшимся евреям было приказано собраться. Себя саму я в этот день не помню, но, читая рассказ моего отца, мне стало ясно, что в толпе выживших обитателей гетто, должно быть, были и мы с мамой. Нам позволили жить, потому что нацисты посчитали, что мы все еще можем быть им полезны. Заставив нас наблюдать за творящимся с нашими близкими, немцы только усугубили наше горе, заставив нас убирать следы учиненной ими резни.

Под дулом пистолета нас заставили провести санитарную обработку места преступления, соблюсти нацистский принцип «никаких свидетелей, никаких следов». «В квартирках были отчетливо различимы пятна крови — кровь пожилых и больных евреев, которые не могли или не хотели вставать со своих постелей — их расстреливали на месте», — пишет мой отец в книге Изкор. — «На столах стояли тарелки с супом, который евреи не успели съесть, стаканы недопитого чая».

Будучи четырехлетним ребенком, я не могла тогда до конца осознать образы, которые появлялись перед моими глазами. Нет никаких сомнений в том, что я была травмирована жестокостью зрелищ, свидетелем которых я поневоле стала. Но больше всего мое сердце болит за моего отца. Я думаю, что его мучения были более глубокими. Он видел те же военные преступления, что и я, и многие другие жертвы, но с более близкого расстояния; он гораздо лучше, чем я, понимал масштабы того, что произошло. Он надеялся, что его положение позволит ему спасти больше своих родных и друзей, но вместо этого ему пришлось беспомощно стоять в стороне, пока их убивали у него на глазах. «И снова были душераздирающие сцены», — вспоминает он. — «Оставшиеся евреи, одураченные, ограбленные и подавленные, тщетно искали своих родных, не знали, что с ними случилось.

Немцы, пообещавшие не разделять семьи, обманули их самым жестоким образом. После того ужасного вечера оставшиеся в живых евреи чувствовали себя ветками, оторванными от дерева, полного жизни. Ужасное чувство одиночества охватило их.

Как они смогут пережить наступающую ночь? Как смогут они посмотреть в лицо утреннему солнцу? Среди оставшихся были и взрослые люди, но большинство из выживших были очень молоды. Повзрослели эти люди в мгновение ока. Теперь все они были сиротами, одинокими и опустошенными».

Согласно архивам Еврейского совета, с того дня мой отец перестал получать оплату за работу надзирателем, но он и другие члены Еврейской службы поддержания порядка были вынуждены лично утилизировать останки погибших в ходе ликвидации основного гетто. В общей сложности около двух сотен пятидесяти трупов были складированы по квартирам, на брусчатке и на церковном дворе. Еврейские надзиратели находились под постоянным присмотром немецкого военного эскорта: теперь им было приказано убирать тела своих же друзей, родственников, соседей и незнакомых людей — всех их без разбора и без церемоний закапывали на еврейском кладбище Томашув-Мазовецки.

Их скелеты все еще лежат там, переплетенные друг с другом. Где-то под плодородным слоем почвы. Растоптанные ногами. Над ними нет надгробий. Но их помнят. Если вы окажетесь в этом месте, пожалуйста, наклоните голову, подумайте об этих людях. Помолитесь, если сможете, чтобы такого никогда больше не повторилось.

Глава 6. Блок

Малое гетто, Томашув-Мазовецки, оккупированная немцами Центральная Польша

ЗИМА 1942 ГОДА / МНЕ 4 ГОДА

Наш мир сморщился до незаметного. Выжившие в Томашув-Мазовецки евреи собрались на четырех основных улицах: Всходня, Пекарска, Хандлова и Ерозолимска. Теперь мы были заключенными меньшего по размеру