Дочь Аушвица. Моя дорога к жизни. «Я пережила Холокост и всё равно научилась любить жизнь» - Това Фридман

немедленно. Ordnung muss sein — порядок прежде всего. Немецкая практичность и внимательность к деталям в самом бесчеловечном их проявлении.

Тот первый этап отбора, вычеркнувший изо всех списков моих двоюродных сестер, их родителей и большую часть семьи моей матери, был лишь страшным предвестником предыдущих. Немцы продолжали сокращать число людей, которые могли бы сойти за полезных работников. В книге Изкор мой отец упоминает по крайней мере о еще двух этапах селекции. Первый состоялся в тот Шаббат, 31 октября. Папа пишет, что даже те, у кого были рабочие документы, некоторое время еще задержались на фабрике, но затем все равно отправились на больничный двор, на один из нескольких промежуточных пунктов перед газовой камерой.

Каким-то образом мы с мамой, женщина и четырехлетний ребенок, пережили этот процесс. Время затуманило мою память, и я не помню собственного пребывания на фабрике. Так что свидетельство моего отца в книге Изкор является наиболее точным свидетельством того, что произошло. Он воссоздает образы, которые я не смогла бы даже попробовать передать. «На следующий день в бесконечной череде зверств наступило затишье», — замечает он, а затем продолжает повествование: «Убийцы, несомненно, устали после ночи кровопролития. Может быть, кто-то сходил в церковь, чтобы помолиться о помощи в правом деле рук своих? Вряд ли… Скорее, они пошли в гостиницу, чтобы напиться и набраться сил для следующего дня. Тем не менее охрана вокруг заборов из колючей проволоки была усилена во избежание побегов оставшихся».

Здесь я совершенно уверена, что мой отец имеет в виду самого себя. Одной из главных обязанностей еврейского надзирателя была охрана территории гетто по периметру, предотвращение побега интернированных. Нацисты использовали евреев, чтобы дистанцироваться от своих жертв и облегчить себе жизнь. Если мой отец действительно был вынужден стоять на страже у забора из колючей проволоки, окружавшего оставшихся евреев гетто, я могу только представить, какие душевные муки он испытывал. Должно быть, каждую секунду он полз по этическому и моральному минному полю. Не представляю, как ему удавалось выходить из подобного двойственного положения, когда работа надзирателя, с одной стороны, вероятно, позволяла выжить его ближайшим родственникам, в то же время предусматривала регулярное сопровождение своих друзей, соседей и других членов семьи навстречу смерти…

«Напряжение и ужас, в которые были погружены оставшиеся в тот день в гетто люди, не поддаются описанию», — пишет мой отец. — «Тем не менее они все еще надеялись, что дух зла стихнет и им позволят остаться в живых».

Но все эти надежды развеялись во вторник, 2 ноября 1942 года, когда события предыдущей субботы повторились с «еще большей жестокостью и рвением». Вот что пишет мой отец:

«С дикими воплями эти звери, готовые убивать, начали выгонять всех евреев из помещений на утренний холод начинающейся зимы. Немощные старики, мужчины, женщины и дети были выстроены рядами. Страшно было смотреть на 4–5-летних детей, разлученных со своими родителями, одиноко стоявших лицом к лицу со своими убийцами. Напуганные малыши колонной шли по больничному двору к своей неминуемой смерти».

Именно тогда произошел второй этап отбора:

«Немцы проверили уже выданные евреям разрешения на работу, а затем решили, кто останется в гетто, а кто будет депортирован. И снова жен разлучили с мужьями, а детей — со своими родителями. Каждая группа стояла особняком, и горе тому, кто пытался перебежать в другую группу. Удары прикладом винтовки по голове отбивали всякое желание попробовать еще раз».

Поскольку в то время я была очень мала, я не смогу воспроизвести точную последовательность событий, не смогу с уверенностью сказать, произошло ли то, что случилось со мной на церковном дворе, 31 октября или 2 ноября, но, когда бы это ни было, происходящее запечатлелось в моей памяти.

Нам приказали встать на колени, и я опустилась на землю рядом с мамой. Через некоторое время я смогла подвинуться и сесть на колени к ней. Она склонилась надо мной и прошептала слова ободрения — добрым, нежным голосом:

— Тола. С нами все будет в порядке только до тех пор, пока ты не закричишь и не пошевелишься. Веди себя как можно тише.

На церковном дворе воздух был наполнен стрельбой и криками ужаса и боли. Вокруг нас происходила резня. Мама наклонилась ниже и прижала меня к себе еще крепче. Мое лицо почти касалось земли. Я чувствовала мамин вес на своей спине. Хоть она и была худой, но для меня казалась тяжелой. Я не видела, что происходит. У меня звенело в ушах. Солдаты, должно быть, стреляли из тех устрашающих новых ружей, которые я заметила, когда нас вели по улицам. Они стреляли пулями гораздо быстрее, чем винтовки. Мамино тело непроизвольно вздрагивало и дергалось при каждом взрыве. Навязчивые крики сопровождали металлический грохот орудий. Химический запах висел в воздухе и заполнял мой нос.

Все это время, несмотря на свой собственный ужас, мама продолжала пытаться успокоить меня. Она делала все возможное, чтобы стать моим физическим и психологическим щитом. Одно ее хрупкое тело ограждало меня от града нацистских пуль. Немцы были капризны. Малейшее раздражение, и немецкие пальцы на спусковом крючке готовы были сжаться мгновенно. Мама старалась казаться маленькой и незаметной. Я чувствовала ее беспокойство; она старалась не привлекать внимания к себе и, следовательно, ко мне. Я находила утешение в том, что прижималась к ее коленям. Ее прикосновения всегда придавали мне силы и ощущение безопасности.

Я чувствовала, как колотится ее сердце, помню это ощущение, как будто это было вчера. Ее тело дрожало от страха и горя, осознания того, что ее сестра и племянницы умрут, если этого еще не произошло к тому моменту. Она не издала ни звука, несмотря на то что, без сомнения, беспрестанно кричала внутри от боли из-за своего поспешного решения отказаться от девочек. Что бы сказала ее сестра, увидев, как мама отцепляет детские ручки со своей юбки. Мама сдерживалась, чтобы не зарыдать вслух, но я чувствовала, как ее слезы капают мне на лицо.

Всякий раз, когда в моей памяти всплывают те ужасные дни, мое бесконечное почтение к матери взмывает внутри новой силой. Образ, который я храню и лелею, — это не только моя собственная мать, защищающая меня, но и обобщенный образ любой матери, в любых обстоятельствах верной древнему завету защищать своего ребенка, чего бы это ни стоило. С момента сотворения мира женщина носит своих детей в своем чреве, в своей душе, и охотно пожертвовала бы собой, чтобы продлить своим чадам жизнь.

Гитлер пытался уничтожить евреев, истребляя их детей. Так что моя