Дочь Аушвица. Моя дорога к жизни. «Я пережила Холокост и всё равно научилась любить жизнь» - Това Фридман

открыть огонь в любой момент. Мне казалось, что пистолеты все время нацеливаются прямо на меня. Представьте себе весь ужас четырехлетнего ребенка. И теперь, перечитав записи моего отца в книге Изкор, я понимаю, чему я стала свидетелем: «Всех евреев, остававшихся в гетто, выгнали из домов во дворы, где их ждала еврейская полиция, гестапо, украинцы и Синяя Полиция — все были вооружены автоматами, как будто собирались в бой».

Теперь я знаю, что Синие Полицейские, о которых писал мой отец, были поляками, «убийцами в форме», как их назвал историк Ян Грабовский, профессор изучения Холокоста, университет Оттавы.

Единственными офицерами, у которых не было оружия, были евреи, такие же, как мой отец. «Из домов на улицу выходили все новые и новые евреи, сопровождаемые еврейскими надзирателями. Эти евреи получили суровые предупреждения от коменданта Пихлера», — пишет он. Подразделение полиции рейха под командованием Пихлера состояло из бывших солдат, членов нацистской партии, связанных с СС. Они были так же жестоки, как любой фанатичный, ненавидящий евреев солдафон.

Из показаний моего отца очевидно, что Пихлер пообещал еврейским надзирателям ужасные последствия, если те ослушаются приказа и помогут кому-то из своих собратьев-евреев спрятаться, избежать депортации. Потому что тогда мой отец писал: «И поэтому каждый еврейский надзиратель должен был сопровождать свою собственную семью, иначе их могли убить на месте». Остается только догадываться, какие страдания это причиняло нашим мужчинам.

Держа оружие на уровне пояса, солдаты прицелились и приказали нам построиться, причем так, как будто мы собирались маршировать на параде. Мы должны были стоять неподвижно и не шевелить ни единым мускулом. Я молчала, затаив дыхание, прислушивалась к суетливому шарканью обутых в отрепье ног, нервным обрывкам разговоров и всеобщему тяжелому дыханию, к висящему в воздухе страху и напряжению. Внезапно меня потряс резкий скрежет выстрелов.

«Неподалеку раздались выстрелы, упали первые жертвы, море раненых взмолились о помощи», — пишет мой отец. Он продолжает: «Евреи сбросили свои рюкзаки и свертки, выстроились в ряды по пять человек, образовав двадцать или двадцать пять рядов, и таким образом, окруженные вооруженной охраной, двинулись к бывшей больнице на улице Вечношть[5], оставляя позади себя мертвых и раненых, а те падали по пути, не в силах поспевать за заданным поспешным шагом».

Мы двинулись по улице Кшижова и, дойдя до конца, повернули направо. Дети хныкали. Я знала, что лучше не плакать. Мама заранее меня этому научила. Некоторых несли на руках родители, и им хорошо была видна кровавая бойня. Меня окружали люди выше меня ростом, но сквозь щели между ними я видела трупы на земле, кровь, стекающую по каменным плитам. Я слышала, как люди причитали, проходя мимо тел, которые они узнавали. Мой отец подхватывает эту историю: «Дети, которые не могли найти своих родителей, плакали о них, других насильно вырвали из рук своих отцов. Соседние улицы огласились криками и рыданиями. Участники марша спотыкались о трупы своих близких, а немецкие и украинские убийцы обрушивали на их головы удары прикладов своих автоматов».

Я дрожала, идя рядом с мамой, сжимала ее руку изо всех сил. Я всегда боялась разлуки с мамой. Она была моей главной защитницей. Я не могу точно вспомнить, где был мой отец. Но теперь я понимаю, что он, должно быть, был где-то рядом, с внешней стороны плетущейся колонны. Я хотела, чтобы он был тоже рядом со мной, держал меня за вторую руку. Этот марш смерти был, несомненно, одним из самых ужасающих для нас с мамой воспоминаний. Должно быть, так же мучился и мой отец — оторванный от нас физически, он знал, что мы подчиняемся злобным прихотям гестапо, и ничего не мог поделать. Он был там, исполненный ненависти к немцам, которые заставили его подчиниться, но делал все возможное, чтобы попытаться спасти нас, и в то же время — запоминал, чтобы затем свидетельствовать.

Судя по стилю его письма, я могу с уверенностью сказать, что он плакал все время, пока писал.

«Улица наполнилась кровью, все больше жертв оставалось позади. Мужей отрывали от жен, дети искали своих родителей. Кровь, крики и слезы, а марш все не останавливался. Участники шествия добрались до больничного двора и снова выстроились в ряды по пять человек. Теперь рядов оставалось двадцать».

Больничный двор назывался Umschlagplatz — в буквальном переводе с немецкого — место для перевалки или передачи грузов. Зловещий эвфемизм, если его вообще можно определить как литературный прием. Отсюда сотни евреев отправлялись пешком на железнодорожную станцию. Я не помню, чтобы видела больницу, но отчетливо помню, как вышла на церковный двор.

Вот, опять же, рассказ моего отца, очевидца событий: «Недалеко от больничного двора, на улице Вечношть, где находилась маленькая церковь, провели тщательную проверку: солдаты гестапо снова и снова просматривали документы, разрешающие евреям оставаться в гетто и работать на немцев».

Он описывает еще один этап страшного процесса отбора. К этому времени мой отец подобрался к нам, чтобы убедиться, что, как он писал ранее, нас не застрелили на месте. Мы выстроились в ряд у церкви, за кирпичной стеной, которая была выше меня, ожидая своей очереди, чтобы пройти через двойные ворота из черного кованого железа. Но сначала мы должны были пройти Отбор.

Как иронично, что столь адское учреждение, как гестапо, выбрало церковь в качестве места для вынесения приговора. Святой Вацлав представлял собой небольшую, простоватую, побеленную поверх деревянных стен католическую церковь с крутой покатой крышей и луковичным шпилем над нефом, где должен был находиться алтарь. По обе стороны от церкви пролегали симметричные дорожки.

Путь преграждал офицер в форме, сидевший за столом и проверявший документы людей: он определял, годны ли они для работы и заслуживает ли их жизнь продолжения. Хотя бы еще на некоторое время. Мой отец оказался впереди всех. Мама стояла позади него, сжимая меня в своих объятиях. Я держалась за ее шею. Я отчетливо помню электрическое напряжение, повисшее в воздухе, когда мы приблизились к офицеру, проводившему отбор. Мама была в ужасе. Ее грудь вздымалась, и я чувствовала, как колотится ее сердце. Двое девочек цеплялись сзади за ее юбку — мои двоюродные сестры. Одной было четыре года, столько же, сколько и мне, другой пять — дочери моей тети, сестры моей матери. Как раз перед тем как ее увели гестаповцы, она жестом приказала им не отходить от моей мамы. Когда тетю уводили, она умоляла маму спасти ее девочек. Сейчас мы все вместе стояли за спиной другой семьи.

— Документы! — прорычал нацист.

Мужчина в очереди перед нами