Непобедимый. Жизнь и сражения Александра Суворова - Борис Кипнис

Едва почувствовав себя лучше, Суворов пишет пространное письмо барону Ф. Гримму с анализом своей кампании в Италии. Жизнь возвращается к нему, и уже на другой день в письме к Д. И. Хвостову нет ни слова о болезни, но на четырех страничках – рассуждения о покупке поместий, предположения о парадной жизни в столице и уединенной в деревне, о сбережении наследства для сына. Ни одна деталь не ускользает от его внимания: ни то, что король Неаполя «забыл» наградить его орденом Св. Януария, ни то, что к кресту Св. Иоанна Иерусалимского он так и не получил от государя бриллиантов, ни то, что хоть он теперь и князь, но титулуется сиятельным, а не светлейшим[2380], как Безбородко или Лопухин. Характер и воля его берут свое настолько, что врачи дают разрешение ему осторожно двинуться в Санкт-Петербург. Он знал из рассказа сына и других лиц, что император готовит там триумфальную встречу освободителю Италии. В двадцатых числах марта Суворов в последний раз в жизни сел в дорожную карету.

Щадя полуздорового полководца, его неторопливо везли в столицу, и вдруг над головою его разразилась новая гроза: 20 марта в Зимнем дворце Павел I пишет рескрипт, знаменующий начало новой опалы, теперь уже последней в жизни нашего героя:

В тот же день замечание за это было отдано в приказе по армии. Судя по всему, Суворов поступил так по привычке, усвоенной в екатерининское время, когда командующий армией имел на это право. Но при Павле I это было простым смертным полководцам строжайше запрещено, лишь сам государь имел при себе такого. Как отмечает Д. А. Милютин, в начале похода эту должность несколько дней при тогда еще фельдмаршале отправлял генерал И. И. Ферстер, но в официальной переписке об этом упоминаний не было. В руки же императора попало донесение генерал-лейтенанта Баура, посланное 28 февраля 1800 г. из Линца, в котором среди прочего стояло:

Этого оказалось достаточно, чтобы вызвать гнев императора. Но почему? Неужели проступок был столь уж велик? Приблизиться к ответу позволяет одно место в «Записках» уже цитировавшегося нами Комаровского. Состоявший, как мы уже видели, флигель-адъютантом великого князя Константина, он был хорошо принят в императорской фамилии, многое знал и многое видел. Вот что вспоминает этот беспристрастный человек:

Герой, выстоявший и победивший всех и вся в сотне боев и сражений, был сбит с ног предательским ударом судьбы-злодейки. К тому же болезнь вернулась, и безобразная костлявая уродина снова встала на караул дверей его комнаты.

Весь день 20 апреля 1800 г. продержали экипаж его у Нарвской заставы столицы: днем не велено было пускать. Лишь около 10 часов вечера простучали колеса кареты по сосновым торцам мостовой и умолкли у дома вдовы полковника Фомина за Торговым мостом на Крюковом канале. Здесь снимал квартиру Д. И. Хвостов, здесь и прошли последние шестнадцать дней жизни Суворова. Все эти дни душа Павла I кидалась из одной крайности в другую: он то наносил удар, то смягчался. Не успели уложить полководца в постель, как сообщили о прибытии императорского посланца, герой наш воспрянул духом и велел немедля звать, но вошедший князь Долгорукий сообщил:

Но узнав, что тот совсем плох, император послал к нему Багратиона «спросить о здоровье», зная, что старцу будет приятно увидеть своего любимца[2387]. Однако же следующим присланным был не уважаемый никем в обществе П. И. Кутайсов, обер-шталмейстер двора, в прошлом камердинер Павла. Тонкий придворный и остроумный человек, Растопчин сумел посетить умирающего, не вредя своей карьере в глазах императора: он явился на Крюков канал с разрешения самодержца, чтобы вручить пожалованный королем французских эмигрантов графом Прованским, именовавшим теперь себя Людовиком XVIII, орден Св. Лазаря и Богородицы горы Кармельской[2388]. Принц сей был всегда эгоистичен и глуповат, а потому и орден пожаловал великому воину один из младших по статуту среди королевских наград[2389]. Суворов навещал его на пути в поход весной 1799 г. в Митаве[2390], где принц жил на русских хлебах. Теперь же награда, пожалованная ему этим царственным прихлебателем, вызвала один из последних сарказмов военачальника. По воспоминаниям, слушая текст указа, он переспросил: