Мир тесен. Короткие истории из длинной жизни - Ефим Шифрин

Милые мои молодые коллеги, свободные в жестах и выражениях! Конечно, вы обогнали нас в непринужденности и простоте. Но мы еще успели до вас побыть в этом жанре артистами, а не только смельчаками. У нас не было за спиной дюжины авторов, которые в мозговых атаках выдавали на-гора горы разных по качеству шуток. Мы первыми ступили на территорию свободы, но еще долго с ноги на ногу переминались на ней.

Флаг вам в руки, наши юные пересмешники! Дай бог, чтобы вам никогда не пришлось собирать штампики от насупленных редакторов на текстах ваших отвязных «импровизаций»…

* * *

Когда-то режиссер Ф. Григорьян собирался ставить пьесу Пера Улова Энквиста «Из жизни дождевых червей». Роль Андерсена он прочил мне и привел в мою квартиру на проспекте Мира Евгению Уралову, которой собирался отдать роль Ханны Хейберг. Уралову все помнили по фильму Хуциева «Июльский дождь», но таких же крупных работ после этой картины в ее жизни не случилось. Мы встретились с Евгенией несколько раз, и я сейчас совершенно не помню, по какой причине все разладилось. Вторая попытка Феликса поставить эту пьесу со мной и с Аней Каменковой в Театре на Малой Бронной после месяца работы тоже обернулась неудачей. Честно говоря, в тот раз Григорьян не сумел найти общий язык с мужем Ани А. Спиваком, который репетировал роль третьего персонажа спектакля — Йохана Хейберга. Толя, кстати, потом все же довел дело до премьеры, и антрепризный спектакль, уже под названием «Ханна», шел без меня. Но дело давнее — что вспоминать? В 2020 году Евгения Владимировна Уралова скончалась в Израиле. К сожалению, не знаю, как получилось, что перед уходом из жизни Евгения оказалась именно там. В одном из интервью с В. Шиловским я узнал и настоящую фамилию актрисы: «Свою первую жену, начинающую актрису Женю Трейтман, я привел в наше общежитие… Я посоветовал ей сменить фамилию, за пятнадцать рублей она выправила новый паспорт и стала Ураловой».

* * *

Вспоминаю историю своих протестов. В детском садике, в школе, в семье, на работе. Две колонки в моей голове: в одной — обиды и слезы, в другой — громкие выяснения и уходы.

Вот ведь уходы… Не знаю… Пока при беглой калькуляции вижу, что самыми действенными были просто уходы. Прощания без слов. Вычеркивания из записной книжки. Стирание из памяти телефонов. Баны, к слову сказать…

Никогда, ни при каких условиях у меня не получалось добиться искомого при невзлюбивших меня педагогах или в спорах с родственниками, в несогласии с режиссерами, в отстаивании своей правоты. Она всегда наталкивалась на силу и власть чужой, неподвластной мне воли.

Я никого никогда не побеждал. Я ничего не мог поделать в ситуациях, которые оказывались сильнее меня.

Я умею терпеть, ждать, искать компромиссы, но у меня не получается преодолеть обстоятельства непреодолимой силы. Я мог пересилить только себя, когда расправлялся со своим безволием, стеснительностью или ленью.

«Весь мир против меня. Как я велик!» — это выражение Фернандо из «Испанцев» Лермонтова. Оно очень красивое. Но совсем не про меня.

* * *

В начале 90-х годов моей репетиционной базой стал Центральный дом культуры железнодорожников. Не помню уж, на каких условиях там хранились декорации двух моих спектаклей и как часто я должен был играть их, чередуя «Фотографию на память» и «Я играю Шостаковича» с тогдашней эстрадной программой «Переизбранное», но помню, что руководство Дома с радостью приняло мою идею регулярных устных журналов, которые я вел в течение какого-то времени под эгидой открытого мной клуба «У трех вокзалов». Вся история затевалась мной как «интеллигентская» и, вследствие этого, бесплатная как для участников, так и для зрителей, но — удивительное дело! — я ни разу не столкнулся ни с одним отказом, приглашая своих «особенных» гостей.

У меня побывали Елизавета Ауэрбах, Елена Камбурова, Саша Жеромский, Наталья Иванова и Владимир Лакшин. Николай Дроздов, вернувшись из очередного путешествия, к своему занимательному рассказу всегда добавлял бонус в виде какого-нибудь памятного сувенира для клуба вроде туземных бус. Леня Ярмольник показывал свои знаменитые миниатюры. Нас угощал «эротической» кухней Владимир Михайлов. Лев Новоженов заведовал тогда отделом сатиры и юмора «МК» и делился журналистскими курьезами. Однажды к нам пришли культуристы из Люберец, бывшие тогда в диковинку, и чемпион Европы Влад Кузнецов не даст мне соврать, какого шороху они навели тогда в ошеломленной, далекой от спорта аудитории. Протирая пыльную полку, я наткнулся на дорогую моему сердцу книжицу — от Александра Аронова, заканчивающуюся вот такими стихами:

В Австралии со мной случилась удивительная история — я неожиданно встретил там своего троюродного брата. Когда мы с Роксаной Бабаян прилетели в Мельбурн, я столкнулся в аэропорту с Виталиком Витальевым — журналистом, с которым был знаком еще в Москве. Когда-то он учился в английской школе и в Австралии без труда тоже занялся журналистикой. Полагаю, что если хорошо потереть, то под его псевдонимом наверняка обнаружилась бы какая-то еврейская фамилия. Потом, по уговору, мы встретились в отеле, Виталик записал разговор со мной, и буквально через пару дней в «Мельбурн таймс» появилось пространное интервью со мной на целый лист, с огромным портретом в центре текста. Это происходило на гребне нашей перестройки, на волне всеобщего интереса за границей ко всему советскому. В то время я уже сносно говорил по-английски и потом даже выдержал еще одно интервью на местном радио.

Однажды у меня в номере раздался звонок: человек на чеканном, чистейшем русском языке спросил, могу ли я его принять в своем отеле. Он прочел интервью со мной и, будучи моим однофамильцем, хотел бы выяснить, нет ли у нас общих корней. Я тут же назначил ему встречу и, когда он появился на пороге номера, чуть не лишился чувств. Эта шифринская близорукость, этот типичный для всей моей родни жест, который так вовремя пригодился мне когда-то для монологов про Люсю: голова, склоненная к правому плечу то ли в предчувствии вопроса, то ли в ожидании ответа. Потом он достал из пакета уже известные мне по семейному альбому фотографии, на которых я опознал всех наших общих предков. Сол Шифрин, владелец небольшого издательства книжек-комиксов, оказался моим троюродным братом, когда-то попавшим в Австралию с семьей из Харбина. В Тель-Авиве жил его брат Гилель, с которым уже были знакомы мои ближайшие родственники, перебравшиеся в Израиль. Гилель немало помог всем Шифриным с работой и поисками жилища. Сол потом тоже приезжал в Тель-Авив, очевидно, чтобы уладить с братом какие-то дела о наследстве. Помню, что дело закончилось размолвкой между братьями, однако Сол переписывался с моим отцом до самой папиной кончины. В следующий прилет я снова встретился с ним. Его русский язык опять сразил меня.

— Довольно ли тебе твоего жалованья? — спросил он меня.

— О да! — ответил я, позволив ему тем не менее расплатиться за ужин.