Туве Янссон. Работай и люби - Туула Карьялайнен

Мысль посетить Улссона, вероятно, была правильной, однако высказывания Тапсы казались лишенными смысла, и сильное опьянение вряд ли делало их более доступными для понимания. Книга так и осталась ненаписанной. Всплеск эмоций Тапсы стал отражением того, насколько трудным было для него осмысление войны, его личного участия в ней, а также понимание ее обоснованности с точки зрения его взглядов на жизнь.

В тот период Туве много размышляла над природой собственной ревности. Она убеждала себя, что интрижки Тапсы ее не интересуют, поскольку в конце концов значение имело не то, с кем он был, а то, был ли он счастлив. Спустя три дня после описываемых событий Туве писала о том, как тяжело отринуть горечь, не бояться и осознать значение происходящего. Горечь и страх — она не хотела провести свою жизнь в оковах этих эмоций. После вечера, проведенного у Улссона, Тапса внезапно признался Туве, что сделал глупость и изменил ей. Захваченная вихрем эмоций, Туве приняла решение не досаждать мужчине проявлениями негатива и позаботиться о том, чтобы отпущенное ему, как она думала, короткое время было по возможности счастливым. Тапса, как саркастически припоминала Туве, в своей обычной мужской манере объяснил, что был пьян, вдобавок он объяснял случившееся долгим воздержанием на фронте. У обиженной Туве вырвалось: «Он мог отправляться к кому пожелает… Я ждала три ночи, ведь мужчина признался в том, что любит меня. Сон не шел, а раньше со мной такого не происходило. Выпить снотворное я тоже не осмеливалась, думая, что он все-таки может прийти… Когда мужчины прекратят убивать друг друга, я рожу — но они ведь наверняка не прекратят».

Тапса предложил Туве зачать ребенка непосредственно во время своего короткого отпуска. Предложение выглядело странным и переходящим все границы, в особенности в свете его поступков. Маниакальное желание продолжить род можно понять, оно было продиктовано войной, а вовсе не отношениями. Повсеместно высказывались желания видеть новую жизнь взамен тех, кого уносила смерть, возместить потери на фронте. Для отдельного индивидуума ребенок являлся продолжением себя самого, чем-то, что осталось бы после того, как смерть с большой вероятностью соберет свою жатву. Однако в отношении детей Туве была непреклонна. Тапса рассказал, что живет у женщины, которая пообещала ему ребенка. Это известие расстроило Туве, но в то же время она припомнила, что Тапса и ее просил родить ему малыша. Он с таким желанием зачал бы «маленького Тапсу» до того, как вновь отправиться воевать, вспоминала Туве.

За день до отъезда Тапсы на фронт Туве проглотила собственную гордость и позвонила ему. Тапса пообещал зайти попрощаться. Туве описывала, как пыталась сделать мужчине приятное, пыталась быть благодарной и простить его, уверяя в том, что понимает его. Она утверждала, что не испытывает горечи, а любит жизнь и надеется на то, что благословение Господне снизойдет на всех них. Но про себя она все же думала: «Казалось, будто Бог смеется надо мной… все прошло гладко, я сказала все, что намеревалась, это было как в театре… а затем он произнес: „Послушай, я не поеду на фронт“».

Это известие вновь пробудило в Туве шквал эмоций: это не последний раз, когда она видит его живым! Казалось, будто она написала некролог, а мертвец вдруг восстал из мертвых. Новость принесла Туве облегчение и радость.

Между тем Тапса заявил, что отправляется завтракать, и Туве захотела к нему присоединиться. Он лишь нервно пожал плечами, но тем не менее, пара взялась за руки и отправилась на завтрак. На месте Тапсу встретила ожидавшая его уже сорок пять минут крупная, ярко накрашенная блондинка. Туве описала ее как тихоню, полную трагизма. И снова ей было тяжело чувствовать себя влюбленной. «Я не понимала, что происходит, и чувствовала себя уставшей. Я сбежала на выставку, и Тапса отправился за мной следом. Я сказала ему, что хочу определенности и больше не намерена ждать… он сказал, что в конце концов вернется». Туве потребовала от него сделать выбор. Она хотела избавиться от постоянной неуверенности и разочарований и так описывала свою реакцию: «Я не удовлетворюсь этим… Тебе нужно закрыть одну дверь и открыть вторую, а не оставлять первую наполовину распахнутой, — сказала я ему. — Уходи, и уходи насовсем».

В десять вечера Туве ожидала Тапио в мастерской. Он был пунктуален, но ситуация выглядела мрачно, и просветов не ожидалось. По-прежнему работа казалась Туве единственным источником счастья. Чувства молодой женщины были глубоко задеты.

«…Он казался мне чужим… Мне нужно понять, сказала я… Его письма ничего не значили, его заверения в любви просто позволили мне ожидать его ночами… Тапса молчал. Я ничего не понимала. Он заснул, и я чувствовала себя ужасно одинокой. Вдруг я подумала, что должен быть кто-то, кто сможет снова сделать все прекрасным. Люди, которые действительно любят друг друга, могут не просто простить, а еще и забыть. Я разбудила его и пыталась озвучить мысли, крутящиеся у меня в голове, я сказала, что все позабыла. Пускай мы будем счастливы. Не имеет такого уж значения, что он чувствовал ко мне или что натворил, главное, что я любила его очень сильно. Он улыбнулся и обнял меня, а потом снова заснул. Я лежала и пыталась почувствовать, что полна любви. Но покой не приходил, и я чувствовала недовольство собой. Все произошедшее доказало мне снова, что я не хочу выходить замуж. Я припомнила всех мужчин, которые снисходили до меня, ранили меня… всё их лояльное по отношению к самим себе, защищенное, привилегированное общество, их бессилие и безучастность… У меня нет времени восхищаться ими и утешать их, и я не хочу притворяться, будто мои действия — нечто большее, нежели просто кулисы. Мне жаль их. Они мне нравятся — но я не желаю провести свою жизнь, выстраивая декорации, которые все равно оказываются фальшивыми. И я вижу, что произойдет с моей живописью, если я выйду замуж. Потому что во мне, несмотря на все, живет врожденный женский инстинкт утешать, восхищаться, покоряться и отказываться от того, что мне причитается. Либо я стану плохой художницей, либо плохой женой. Если бы я стала хорошей женой, тогда работа мужа была бы для меня важнее собственной, я бы покорилась ему и родила бы ему детей, тех детей, которых бы убили на одной из грядущих войн. У меня нет ни времени, ни желания, ни возможности выходить замуж…»

Автопортрет, 1942

Позже Туве неоднократно возвращалась в своих письмах к событиям, произошедшим во время отпуска. Тапса уже вернулся на фронт, и Туве ощутила депрессию и апатию. Казалось, будто вся радость и желание трудиться и жить исчезли, хотя, с другой стороны, она знала, что все вернется в свое время. Порой она снова принималась писать, занималась делами и встречалась с друзьями. Она заполняла записную книжку пометками о том, что они с Тапсой могли бы делать вместе: например, танцевать ради самого танца, вытанцевать прочь войну и предрассудки, кататься на лыжах, ходить в театр и на выставки. Несмотря на разочарование, она по-прежнему переживала из-за наивности и голубоглазого идеализма Тапсы. Туве не отказалась от него, а надеялась на то, что найдется какой-то другой способ быть с ним: «Просто быть вместе, не нести ответственность за работу, жизнь и мысли другого… Тогда быть друг с другом, наверное, получится». Тем не менее, неоднократно повторенная Тапсой мысль о том, что Туве — некий безбилетный пассажир, «заяц в вагоне жизни», явно мучила ее. Казалось, она поверила в обвинения Тапсы и винила себя в дурном к себе отношении с его стороны. «Но могу ли я говорить о любви, я, для которой собственные дела кажутся самыми важными? Ведь это значит, что любишь недостаточно. Я не плачу ни гроша и не могу ожидать получить что-то в ответ. Одни вещи переплелись с другими, стрелки отсчитывали часы, я заснула, и на рассвете, когда было еще хоть глаз выколи, проснулась от телефонного звонка. И снова какая-то женщина спрашивала Тапсу. Все казалось мне каким-то грязным — и Бог смеялся надо мной еще сильнее… Вечером Тапса позвонил и сказал тихо и мрачно: „Я ошибался, я все-таки отправляюсь на фронт“».