На руинах Империи - Татьяна Николаевна Зубачева

невозможный вопрос, и ответил он тоже по-невозможному.

– Нет.

– Я ведь ничего не умею, не знаю. И было совсем не больно, совсем-совсем.

Она лгала, он ведь видел её боль, но как же он был благодарен ей за эту ложь.

– Спасибо, Джен, – повторил он, прокатывая по гортани и нёбу это ставшее таким красивым имя.

– Я не Джен, – повторила она.

Он растерялся. Неужели перепутал?! Но ведь он слышал…

– Я слышал… поздравляли… – попытался он объяснить.

– Да, – она резким взмахом головы перебросила волосы на спину, но руку не отнимала. – Все называют меня Джен, а я Женя.

– Джже-нния, – удивлённо повторил он странное имя.

– Да, я… я русская.

Русская? Империя воюет с русскими, это даже рабы знают. Русские, «условно белые», «без расовой гордости», враги цивилизации… Он приподнялся на локтях, забыв обо всём. Так она русская? Она… она другая!

– Же-ня, – он потряс головой, сам не зная, что сказать. – Ох, Женя!

– Что?

Её глаза стали такими грустными, что у него перехватило дыхание. Он знал один способ утешения, и больше ничего не мог сделать. Он обнял её за плечи и притянул к себе, целуя мокрые щёки и глаза. Её губы ответили ему, и уже смелее она тоже гладила и обнимала его. И вдруг вопрос, от которого его будто током тряхнуло.

– Ой, ты прости меня, я даже не спросила. А тебя как зовут?

Он убрал руки и откинулся на спину.

– Я не то спросила, да? Но ведь у каждого человека есть имя.

«У человека, а я раб!» – кричал он про себя, а губы его сами, без него уже выговаривали.

– У раба нет имени.

– Но как-то же тебя называют, – настаивала она.

– По номеру.

– Номеру? – удивилась она.

– Да.

Он высвободил из-под неё правую руку и показал ей сделанную ему в питомнике татуировку чуть выше запястья. Она задумчиво дотронулась пальцем до чёрных цифр.

– И друг друга тоже по номерам?

Он молча отвернулся.

– Извини, – её рука всё ещё лежала на его запястье. – Я не хотела обидеть тебя. Но… но как мне тебя называть?

И после всего, что было между ними, он не стал ей лгать. Она русская, она другая, не леди, не белая, ей… он может, хочет довериться, она не предаст. И как же неожиданно легко выговорилось то, что до сих пор он ни разу, никогда не произносил вслух.

– Эркин. Меня зовут Эркин.

– Эркин, – повторила она и прижалась к нему. – Эркин, милый.

Он не понял, но подыграл.

– Же-ня, ми-лий.

– Нет, – засмеялась она. – Милый – это мужчина, а женщина милая.

– Ми-лай-а, – повторил он.

А она весело объяснила.

– Это по-русски. То же, что по-английски dear.

Он кивнул и сделал то, чего он в жизни себе не позволял, зная, чем это может обернуться: поднял руку к её лицу и очень осторожно провёл по нему кончиками пальцев, обводя линии скул и рта.

– Милая, – повторил он ещё раз новое слово.

Она не обиделась на него, а засмеялась, и он легко поднялся навстречу её смеху, сел на постели напротив неё. Она смотрела на него, и улыбка ещё на губах, а глаза стали тревожными. Он улыбнулся ей. Он знал силу своей улыбки. И протянул ей руки ладонями вверх. Помедлив, она тоже села и положила свои ладони на его.

– Ещё?

– А… а тебе не трудно?

Он засмеялся, замотал головой так, чтобы волосы рассыпались прядями.

– С тобой нет.

Он не лгал ей. Это и в самом деле было так. Она поверила, но, подаваясь к нему, спросила.

– А больно не будет?

– Это только в первый раз больно, – объяснил он и пообещал, – я постараюсь, чтоб не было.

– Всё равно страшно, – вздохнула она. – Только ты мне говори, что делать.

– Скажу, – кивнул он.

Но говорить, особо не пришлось. Она ловила его движения и подстраивалась под них. Он только чуть подправлял ей руки. И уже её губы скользили по его лицу и груди. И она помогла ему войти, только на мгновение, вздрогнув в ожидании боли. И, уже играя, он, обхватив её, перекатывался по широкой кровати. Она смеялась, и её волосы опутывали их, и её радость была и его радостью. Никогда с ним такого не случалось. Он что-то говорил ей и не слышал себя, ничего не слышал, кроме блаженного звона в ушах. А потом звон прошёл. Они лежали рядом, и он увидел её лицо и болезненно сощуренные глаза.

– Тебе свет мешает? – сообразил он. – Выключить?

– Да, пожалуйста, – попросила она.

Он встал, и его шатнуло: пол раскачивался батудом. Однако, выложился он… как ни в жизни. Он выключил верхнюю лампу, и в сразу обрушившейся темноте услышал её голос.

– Ой, темно как!

Это, конечно, ему раньше надо было сообразить и переключить на ночник. Он включил лампочку-грибок на столе, и мягкий розовый сумрак был так приятен после белого верхнего света.

– Так хорошо?

– Да, спасибо.

Он сел на край кровати. Кабина уже не раскачивалась, но ощущение зыбкости ещё держалось.

– Устал? – угадала она, – ты ложись, отдохни, – и вздохнула. – Попить бы сейчас, правда?

– Правда, – кивнул он. – А ты закажи.

– Чего?

– Что хочешь, – пожал он плечами. – Воды, вина…

Она напряжённо свела брови, о чем-то думая.

– Но… но у меня осталась всего пятёрка. Что на нее можно заказать?

Пять зелёненьких… он усмехнулся.

– Два апельсина. Если очень маленькие, то три.

– Всё равно, – вздохнула она. – Ты возьми в сумочке…

Он молча встал и принес ей сумочку, а на её удивлённый взгляд скупо объяснил.

– Нам запрещено это. Я могу только передать деньги и заказ.

Она быстро закивала, завозилась. Он отвернулся. Заглядывать в сумочки и кошельки спальнику ни под каким предлогом нельзя.

– Вот, возьми, – она протягивала ему старенькую, в заломах, с подклеенным уголком бумажку. – Попроси два больших.

Он молча кивнул и снова встал. Связь с кухней у углового стеллажа. Он нажал кнопку вызова и приготовился ждать, но откликнулись сразу.

– Сорок седьмая, слушаю.

Он не узнал голоса, но это ничего не меняло.

– Сорок седьмая, два больших апельсина.

Пока говорил, его пальцы вслепую нашли картонный патрончик, скатали и заложили в него деньги, и сбросили патрончик в отверстие под кнопкой.

– Сорок седьмая, принято. Ждите.

Он обернулся к ней. Она полулежала на боку и смотрела на него. Сумочка валялась на полу.

– Сейчас принесут, – улыбнулся он.

И она улыбнулась в ответ. Он, уже не спрашивая разрешения, подошёл и забрал сумочку, положил на столик.

И как раз в двери приоткрылось окошко, и он принял два холодных скользко-пупырчатых шара. И было