Арифметика войны - Олег Ермаков

Афганец заговорил.

– Он грит, – переводил Нурдашонов, – что ему вверен этот караван и он не может, самое, оставить его.

Олехнович усмехнулся.

– Ничего! Вон мужики здоровые все, доведут. А он полетит с нами.

– Мне кажется, это бессмысленно, – негромко сказал Мартыненко.

– Там видно будет, – отозвался Олехнович и, обернувшись к скалам, крутанул рукой в воздухе. Этот жест означал: вызывай вертушки. Здесь он был бог и царь.

Олехнович прошел дальше, разглядывая людей и верблюдов, остановился перед другим погонщиком, невысоким, черным, заросшим легковейной бородой, спросил громко у Алика, а этого бойца что, ранили? Чернобородый держал руку на перевязи. И его лицо сморщилось, он затараторил, покачивая руку, и начал разматывать повязки в ржавых разводах, безумно, оскалившись, отодрал последние присохшие слои и обнажил раздувшийся локоть; из небольшой ранки засочилась гнойная жижица.

– Похоже на пулевое, – сказал Олехнович.

– Нет, грит, покусал кто-то. Не пойму кто…

Олехнович покачал головой.

– Ладно, пусть не переживает, возьмем и его, полечим. Я бы всех вас взял, но мест мало.

Мартыненко с удивлением смотрел на Олехновича.

– Товарищ старший лейтенант, – подал голос Ужанков, – ну а теперь-то курнуть можно?

– Откуда сигареты? – поинтересовался Олехнович, озирая окрестные склоны. Он скалил крепкие белые зубы на солнце, щурился.

– Да вон у бабая…

– Отставить, сержант.

Около часа они дожидались вертолетов. Группа прикрытия уже курила сигареты на скалах, а группа досмотра все постилась, завидуя. Караванщики сидели кружком и молчали. Олехнович запретил им переговариваться, как будто они были пленными. Один из них предложил солдатам изюма, но Олехнович пресек попытку подкупа. Верблюды покорно стояли, пережевывая губами солнечный воздух, и хлопали длинными ресницами. Горное солнце все-таки сильно светило, и солдаты поднимали уши шапок. Но погода портилась, солнце умеряло свой пыл, тускнело, и когда послышался стрекот вертолетов, небо над горами подернулось дымчатой пеленой. Может быть, только сегодня их нагнал давешний самум? Да откуда самум зимой-то. Не показалось ли им вчера? Две восьмерки вдруг появились над амфитеатром, где так ничего и не произошло, заложили круг, и, пока один вертолет висел в воздухе, второй снижался. Верблюды и люди в чалмах смотрели на небесную машину с черным свистящим нимбом. От вертолета во все стороны разлетался снег с пылью, в воздух поднялся шар сухой травы. Олехнович ткнул пальцем в первого погонщика и указал ему на вертолет; второй отводил глаза, но сержант Ужанков взял его за плечо, и тот заулыбался, закивал, с готовностью встал и направился следом за товарищем. Остальные провожали их взглядами, ничего не говоря. Солдаты и двое афганцев исчезли в вертолете, потом внутрь забрался Мартыненко, последним Олехнович, хотя, по идее, он должен был остаться и ждать второй вертолет. Борттехник задвинул люк, и машина, дрожа и грохоча, пошла вверх, зависла. Мартыненко глянул в иллюминатор и увидел внизу уже игрушечные фигурки людей и животных. Со скал быстро спускались другие фигурки горчичного цвета. Ему ненароком вспомнился Старыгин, и подумалось, что кто-то здесь тоже вылепил все: людей и горы, некий историк, игрок; но эта игра была Абсолютно Бессмысленна. И он должен в ней участвовать.

Когда команда прикрытия погрузилась во второй вертолет и тот начал подниматься, их вертолет снялся с прикола над амфитеатром и пошел вперед. Мимо проплывали каменными ржавыми утюгами вершины гор. После бессонной ночи ломило виски. Мартыненко прикрыл глаза. Они никогда не выиграют здесь. Против них воюет все. Пустая засада, Олехнович злится и глупит. Над ним посмеются, когда он представит свои трофеи: двух несчастных караванщиков. Даже если из них выбьют признание, что с того? Караван они все равно упустили. Один из сотен, ежегодно пересекающих мифическую границу – линию Дюранда, по статистике. Кстати, даже если бы на этих семи верблюдах было оружие, это еще не означало бы, что сами погонщики враги. Здесь торгуют всем. Ружья и патроны в глазах торговца только товар, такой же как чайники и леденцы. Иногда караванщики везут оружие просто на рынок, никому конкретно. Покупатели всегда найдутся в этой стране воюющих гор.

Мартыненко открыл глаза, услышав голоса. В полумраке он увидел черные лица Нурдашонова и погонщика. Солдат кричал, наклонившись к нему. Рядом стоял Олехнович. Погонщик качал головой. Тогда Олехнович подошел к борту и резким движением раздвинул люк. Все смотрели на него, солдаты сдержанно улыбались. А они-то уж было разуверились в законе Олехновича. В проем бил холодный воздух и оглушительный рев и свист. Олехнович обернулся к погонщику с горбоносым удлиненным лицом и указал вниз, на граненые вершины, подернутые дымкой начинающегося самума. Погонщик молча смотрел. Олехнович вдруг шагнул к другому, с рукой на перевязи, и схватил его за шиворот, тот разинул рот в крике, задрыгал ногами, суя под нос старшему лейтенанту свою распухшую руку. Но Олехнович тащил его к провалу в небеса. Погонщик сопротивлялся, пытался упираться ногами, но разбитые башмаки скользили по металлу, тогда он раскинул руки крестом на выходе и тут же отдернул левую, перевязанную, словно обжегся, и сразу провалился навстречу еще сильнейшей боли. Его как будто сорвало, сдернуло с невероятной силой, и он исчез навсегда в суровых складках родных гор, растворился. Это было бессмысленно, абсолютно бессмысленно. Но все завороженно смотрели на это абсурдное представление. Даже Мартыненко не чувствовал в себе ни сил, ни желания его прервать. Это всегда оказывало такое воздействие. Тут же проносились мысли о клятве Олехновича, о Блыскове. Все цепенели, когда это начиналось. И все ждали этого. В основе действий старшего лейтенанта была какая-то примитивная, древняя наука – арифметика войны. Эту арифметику можно выразить формулой: минус-чужой дает плюс. Чем меньше непонятных чужих, тем больше надежд выжить своим. Олехнович уже был не человеком, а природным явлением, как самум, который так и не начался, к полку они подлетали снова в лучах солнца…

Никаких показаний Олехновичу не удалось выбить и у второго погонщика, с благородным лицом, – а он надеялся, что тот в страхе тут же наведет их на караван с оружием. И этот погонщик тоже ухнул в пропасть под дрожащим брюхом вертолета, и шагнул туда сам, за ним только накидка вскинулась. И все были подавлены и довольны увиденным, пережитым. Чужая смерть только вначале действует угнетающе, потом тебя охватывает радость, переходящая в эйфорию: и на этот раз не ты, ты – песчинка, пылинка, микроскопическое значение, – ты жив и все еще объемлешь мир непомерных величин, а не он – тебя. Ты – в плюсе. Хотя уже и порядком устал.

6

Но служба, война продолжалась. Олехнович отказался от очередного отпуска, отказался и Мартыненко. Начальство не возражало. Солдаты и прапорщик удивлялись. Что тут скажешь. Даже повара, клубные работники подключались к психическому полю войны, хотя и не в той же мере, что и разведчики, пехота. Разведчики и пехота были наэлектризованы, сквозь них проходил ток высокого напряжения. И часто солдаты, офицеры действовали вопреки логике, вот и все. Впрочем, логика тут была. Олехнович боялся, видимо, своего Максима; ну а Мартыненко не хотелось уступать сопернику.