Ксеродерма - Николай Викторович Шаталов

кабинетом. Вроде бы обошлось. Я продолжал держать его несильно, как и подобает в подобных случаях.

Иногда болезнь сдерживать не нужно, как и эмоции, бьющие через край.

Судороги тела и возбуждённого мозга понемногу стали утихать.

Возбуждение не может длиться бесконечно. Он расслабился полностью и перестал дышать. Окружающие и немного успокоившиеся люди что-то закричали о смерти и о беспомощности медицины, но их время безвозвратно ушло. Затем произошло обыкновенное чудо, которое мне довольно часто приходилось наблюдать у больных с падучей болезнью. Дыхание очень быстро стало нарастать, и вместе с ним жизнь снова вернулась в его измученное болезнью тело. С Божьей помощью мы с сестрой перенесли его в мой кабинет.

Затем в него вернулась душа, и он начал меня понимать.

— Это случилось здесь, никто ничего не видел. Я понимаю, тебе сейчас тяжко, надобно время, чтобы успокоиться. Болезни разные бывают, их, как и судьбу, выбирать не приходится, полежишь за ширмой, восстановишь силы, получишь рецепты, и закончится этот дурной сон, и наступят добрые реалии жизни. Земля частенько дрожит, пугает, но не всегда раскалывается и забирает к себе людей.

После любого чрезмерного возбуждения болит тело и голова, не мне тебе объяснять, после любого чрезмерного возбуждения кратковременно теряется интерес к жизни.

— Я сегодня утром был с женщиной.

— Быть с женщиной может и женщина, а вы, мужчина, должны были ее… или на худой конец она вас.

— Скорее всего, второй вариант.

— И этому можно порадоваться.

— Вот и опоздал на приём. Я спешил.

— Ко всему теряется интерес. И она, наверное, куда-то ушла.

— Не думаю. Не понимаю, о чём вы говорите, она не должна, она не может поступить так.

— Женщины уходят, болезни проходят, затем возвращаются, и одна из них порождает другую. Последовательность произвольная. Кто их разберёт, и кто может объяснить.

— Голова болит, тело ноет, никак не могу привыкнуть к этому состоянию.

— Вы о приступе, или нахождении с вашей…

— Она мне не жена. Да, доктор, кто о чём, а мы о бабах.

— Так должно быть. Умер и воскрес. Все страдания ушли в тело, оно забрало у тебя многое, но не всё.

— Я поднимусь, так будет легче, на потолке ничего интересного нет. Вначале было плохо и страшно после каждого приступа. Потом перед ними стала возникать какие-то яркие сюрреалистические видения.

— Любая болезнь потихоньку трансформируется.

— Не успел я войти в ваш кабинет и сказать, как в далёком детстве: я в домике. Вы помните эту игру. Вы часто вспоминаете детство?

— С годами я всё больше понимаю, что свой дом, не обязательно крепость, а чужая душа не обязательно потемки.

— Помогите мне подняться. Тупо смотреть в потолок — что может быть хуже?

— Смотреть в крышку собственного гроба. Но вы мне тем и нравитесь, что у вас хватает силы воли подниматься после каждого удара жизни. Очень часто мне приходилось замечать обратное.

Можно забежать, запрыгнуть, заползти, но лучше после этого не скатываться. Подниматься во второй раз значительно тяжелее.

Вчера услышал очень тяжёлую фразу, мне приходилось слышать её неоднократно от мужчин и женщин. Её сказал человек средних лет. Нужно как-то жизнь доживать. Вот в чём тяжесть бытия, ибо той жизни осталось, видимо, ещё много, а воли никакой.

Всё прошло, всё успокоилось и постепенно пришло в обычное движение, и наступил бриллиантовый нежный быт.

Будьте осторожны и внимательны, двери закрываются.

Люди гневаются

Очень медленно двери открываются.

Она передвигалась по квартире, вдыхая запах собственного одиночества.

Она потеряла любовь к миру.

Она говорит, причмокивает, садится и встаёт, показывая мозаику старости во всех красках окружающего мира. Она приглаживает свои волосы изуродованными артрозом пальцами. Она не улыбается и не смеётся. Жизнь — это не аттракцион кривых зеркал, и ничего смешного в ней нет.

— Их было так много, что потом пришлось решать, что это — вредная привычка или самый омерзительный грех.

Грех — это поступок, смысл, которого осознаешь потом.

— А…

— А во время совершения оного думается — вдруг не всё так страшно, вдруг простится, никто не заметит, никто не узнает. Мама в детстве пугала, что если будешь заниматься этим, на ладонях обязательно вырастут черные, густые волосы. Вам как врачу, вдобавок ко всему мужчине, наверное, интересно будет их исследовать с помощью увеличительного стекла или достаточно беглого осмотра? А вдруг?

— Я вам верю. Если бы не жили по принципу «а вдруг», то не было бы ни абортов, ни венерических заболеваний.

— Все-таки посмотрите на них. В молодости эти ладони были в руках любимого человека, в зрелые годы в постели или вне её эти ладони согревали и возбуждали, а сейчас и держаться не за что, а жить всё равно хочется. Если бы я не жила по принципу «а вдруг», то до этих лет я бы точно не дожила. Прошу вас, посмотрите, действительно, ни волос, ни иных следов любви. Такой я сама себе нравлюсь. Смотрите, смотрите, сколько вам будет угодно, я надеюсь, вы не хиромант, иначе горе мне, грешной. Хотя, если подумать, то мне и скрывать нечего.

Главное достоинство греха его — общедоступность.

— Вы были столь разумны и целомудренны?

— Я и сейчас думаю, что нет. Меня всегда было много, мне всегда хотелось больше, мне всегда хотелось выше. В моём теле, душе были и оставались многие. Мне действительно скрывать нечего, потому что незачем и не от кого. Вы мой врач, а не биограф.

— И каков результат?

— Вы сегодня обедали?

— Не удалось. Было много работы, но больше пустых, ненужных никому разговоров.

— Работа продолжится, разговоры тоже.

— Хотелось бы по существу…

— Я сегодня готовила. Да. Представьте себе, я большая мастерица во многих делах. Я решила себя побаловать. У меня получился замечательный суп с мясом. Я вам завидую, я вам искренне завидую, молодой человек.

— В чем же?

— Вы только что вы имели честь услышать, каким вкусным он у меня получился. Вы действительно счастливчик, можете с гордостью в течение ближайшей недели смотреть на своё отображение в зеркале, именно отображение, ибо там в любом случае будете не вы.

— Визит удался на славу.

— Да, сегодня у нас не всё сошлось, сошлось. Нет ничего опаснее голодного мужчины и объевшейся ленивой женщины, никогда не знаешь, что от них можно ожидать. И голод не тётка, и еда не сестра. Это всё равно, что килька в томатном соусе, давно забытая кем-то в морозилке, — или открыть невозможно, или, немного нагревшись, зловонно фонтанирует после первого удара ножом.

— Что в результате этих