Я была до тебя - Катрин Панколь

Я хотел, чтобы мы с ней начали с нуля, она и я. Чтобы наша история не походила ни на какую другую. Я знал, что она не трусиха. Ведь это она меня позвала, после той первой встречи. С редкой смелостью. Очень ловко. И с большим чувством вкуса. Она позвонила мне и спросила, как называется книга, про которую я говорил тогда, за столом, — никак не может вспомнить. Я понял, что это не более чем предлог. Предложил ей послать книгу по почте. Она промолчала.

Или принести.

Она сказала да.

Так мы встретились во второй раз, и очень скоро она дала мне понять, что ближе меня у нее нет никого на свете… В тот же вечер мы очутились у нее в постели. Это была огромная белая кровать, которую ей доставили утром того же дня. Это знак, говорила она, это знак — и, вся дрожа, прижималась ко мне.

Конечно, она лгала. Наверное, она рассказывала эту байку каждому очередному любовнику. Она умела вертеть мужиками. Знала, что им надо польстить, дать почувствовать свою важность. И делала это, когда у нее возникала срочная потребность в мужчине.

В первую ночь я до нее не дотронулся. Уже тогда я ревновал, жутко ревновал. Строго говоря, именно это чувство она пробудила во мне сразу. Едва я ее увидел, на той вечеринке, как преисполнился ненависти ко всем, кто к ней подходил. Я и ушел так быстро, почти невежливо, только потому, что боялся сорваться.

В этой огромной белой кровати я задал ей тысячу вопросов. Если она отказывалась отвечать, я становился безжалостным и грозным. Она теряла терпение, поворачивалась ко мне лицом, прижималась ко мне, брала меня за руки, искала губами мои губы, но я не поддавался. Я хотел, чтобы она поняла: я не такой, как все. Ей не удастся попользоваться мной, а потом бросить. Мне так много надо было ей сказать, подарить, открыть. Мне требовалось время, много времени — целая вечность. Я хотел, чтобы мы вместе с ней мечтали. Вместе путешествовали, совершали прекрасные глупости, откапывали старые мифы и вдыхали в них новую жизнь. Я хотел вознести ее на вершину своего личного Олимпа и заставить всех прочих богов смотреть на нее. Смотреть на нас.

Я жаждал ее, жаждал ее тела. Но я хотел сам принимать решения и вести игру. Она уже слишком много значила для меня, чтобы я рискнул стать просто очередным ее любовником.

Я хотел стать ее последним любовником. Главным человеком в ее жизни.

В семнадцать лет я завела любовника. Бойфренда, женишка — так обычно называют мужчину, которому выпадает честь первой перфорации и первого после выполненной работы храпа возле вас, со скрещенными на груди руками.

Он был красивый, высокий, с накачанными мускулами, от него хорошо пахло туалетной водой, он руководил музыкальной группой и отлично танцевал рок. Кроме того он отточил почти до совершенства искусство иронически улыбаться (это выглядело шикарно и придавало ему солидности). Он не ведал страхов и сомнений и понимал толк в пиве и девушках. Он занимался любовью умело, используя вековой опыт, который ему передали его нормандские предки — усатые обжоры, и с бодрой ритмичностью канадского лесоруба. Он не лез ко мне в душу, но и не пренебрегал мною, посматривая на меня с видом собственника, совершившего удачное приобретение, критиковал прыщ на лбу, растрепанную прическу, плохо подпиленный ноготь, зато гордился мной как товаром высшего качества, вызывая зависть поклонниц, что в моих глазах было самым ценным его качеством. Я познакомила его с матерью, которой он понравился, и с бабушкой, маминой мамой, которая так и не смогла понять, зачем я занимаюсь любовью, если никто меня к этому не принуждает.

— Какое в «этом» может быть удовольствие? — часто спрашивала она меня, испуганно округляя глаза, затуманенные прошлыми кошмарами, памятью о ночах грубого насилия и гусарских наскоков мужа. — Удовольствие — какая грязь! И вообще, с какой стати «это» называют удовольствием? В первую брачную ночь мне пришлось призвать на помощь все силы, чтобы вытерпеть «это», а потом постоянно притворяться, скрывая отвращение. Когда, родив на свет пятерых детей, я узнала, что он завел в городе любовницу, я вздохнула с облегчением — вот пусть на нее и набрасывается…

Бабушка вышла замуж по расчету. Точнее сказать, из чувства семейного долга. Благодаря ее помолвке удалось сохранить дом с прилегающими к нему землями, которым грозила продажа. Положение спас выкуп, выплаченный дедом — скромным крестьянином, сумевшим нажить состояние на текстиле, хотя даже в школу никогда не ходил. Она пыталась убедить свою мать, что не хочет замуж, что любит другого — не такого богатого, зато такого внимательного, при одном взгляде на которого ее сердце каждый раз подпрыгивало в груди. На что мать ответила ей, что жизнь — не забава, а любовь — считалка, ее можно бормотать, вышивая белье или ложась в постель, чтобы быстрее заснуть. Но потом наступает день, когда приходится бросить все эти глупости и выбрать супруга. Серьезного человека, того, кто не посрамит семью. Уж конечно не этого торговца вразнос, с которым — я видела! — она танцевала на всех праздниках. Таскается по дорогам, чтобы заработать пару грошей, со своим чемоданом, набитым пуговицами и подтяжками… Порядочные девушки выходят замуж, заводят детей, «ведут» дом и слушаются мужа, как раньше слушались родителей. И никаких вопросов! Такова роль женщины. Так всегда было.

И бабушка, понурив голову, покорилась. Но еще долгие пятьдесят лет сердце ее не переставало пылать от любви к этому человеку — единственному, кого она действительно любила и кого ей приказали забыть.

Ну, впрочем, не совсем. Каждый год на Рождество он присылал ей поздравления, написанные фиолетовыми чернилами крупным ровным почерком на золоченых резных открытках. Она иногда вынимала такую открытку из кармана фартука, чтобы доказать нам, что и она когда-то существовала, что и ее кто-то любил сумасшедшей любовью. Она почти никогда не расставалась с ней, перекладывая из кармана фартука в черную кожаную сумочку, с которой ходила к мессе или в гости, а когда наступала пора праздника, просто меняла прошлогоднюю открытку на новую. Текст никогда не менялся. В самых изысканных выражениях он подтверждал свою чистую и нерушимую любовь, указывал, если ему случалось переезжать, новый адрес, сообщал новости о погоде, цветах, кустарниках и особенно розах, что выращивал у себя в садике.

В один год он оплакивал гибель мимозы, веточку которой подобрал на крышке помойного бака и высадил у себя в саду. Растение отлично принялось и уже на следующий год украсилось золотистыми пушистыми соцветиями, отчего в саду сразу стало светло. Потом вдруг без всякой видимой причины начало хиреть, сохнуть, покрылось коричневым налетом и погибло. «Сколько солнц, освещавших мое скромное жилье, разом погасло», — написал этот тонкий и деликатный человек, вся вина которого состояла в том, что он не смог выложить столько же золотых слитков, сколько мой дед. Бабушка купила мимозу в горшке, поставила на окно кухни и грустно смотрела на нее, пока подходило тесто для блинчиков или яблочной слойки. Мы окрестили карликовый мимозовый куст «бабушкиным возлюбленным» и частенько заставали ее безмолвно сидящей напротив горшка с желтыми жемчужинами, с блестящими от слез глазами и скомканным носовым платком, зажатым в ладони. Мы подкрадывались к ней сзади, закрывали руками ей глаза, она вскакивала, трясла головой, чтобы изгнать мечту, и возвращалась к плите. Одно время она повадилась подавать нам перед обедом на закуску яйца «мимоза», которые выкладывала на блюде как множество «солнц, освещающих…» ее сердце.