Сон в летнюю ночь - Анна Корнова

— Анна Иоанновна знала, что умрет после того, как увидит себя без зеркала. Так вот, и все это знали! — Виктория гордо обвела взглядом присутствующих. — Значит, если про задушенную возле Зелёного моста не фейк, то тот, кому это выгодно, привёл конкретно похожую тётку во дворец, потом её же вывел и придушил, чтобы лишнего не болтала. Получается, что это был тот, кто во дворце все ходы-выходы знает и кто предсказание про двойника слышал.

— Все слышали про предсказание, полученное Анной Иоанновной в юные годы, и покойная государыня сама про это не раз сказывала. И то, что Вы надумали, Виктория, в мыслях у многих, — тут Карл Менгден, кузен Юлианы, неожиданно повысил голос: — Но мы не имеем прав очернять кого бы то ни было без веских на то оснований.

— Так я же никого я очерняю, просто надо найти того, кто заинтересован был в смерти царицы и, зная её настроение, реализовал в жизнь это пророчество. Кто-то же отыскал очень похожую на Анну Иоанновну женщину и привел во дворец. Надо подумать, кто бы это мог сделать из тех, кому выгодно.

— Стены имеют уши! — зашипел на Вику розовощекий Эрнест Миних, сын могущественного фельдмаршала. — У принцессы и без того незавидное положение, дабы усугублять его намёками на неизвестного злодея.

Не хотят слушать — не надо. Виктория посмотрела на тикающие каминные часы: Слеповран уже к Летнему саду подъехал, а она этих запуганных бодрит. Почему бы их Бирону не троллить, если они даже своих мыслей боятся: вдруг узнает про их разговор Бирон и подумает, что они на Бирона подумали… «Я оглянулся посмотреть, не оглянулась ли она, чтоб посмотреть…»

— К Вам генерал-фельдмаршал граф фон Миних, просят аудиенции, — объявил гоф-фурьер.

— Вот у кого следует искать защиты! — воскликнула принцесса.

Виктория знала, что с приходом старшего Миниха начнется скучнейшее, ни к чему не ведущее переливание из пустого в порожнее. Назавтра всё будет заново обсказано раз по десять, и посему надо валить, пока вся эта политическая нудятина не началась.

Виктория Чучухина торопилась к Летнему саду. Подобрав подол юбки, она почти бежала по скользкому первому снежку. Восьмое ноября — мамин День рождения. И в двадцать первом веке в этот день падал первый снег, а Вуколов нервничал, что не переобул шины, потом снег таял, и на асфальте появлялись лужицы. Асфальт, шины… Господи, какие красивые слова!

— А я уже тревожился, что не придешь, — Роман Матвеевич Соболевский-Слеповран вышел из темноты навстречу.

— Ты чё, Ром! Я весь вечер как на иголках. Там Миних пришел, я и слиняла.

— Миних? Вот старый интриган, всё ему неймется, — ухмыльнулся Роман Матвеевич. — Садись в карету, заждался…

— Джаст э момент, сэр, — отрапортовала Виктория.

— Это ты по-англитцки знаешь? — удивился Слеповран.

— А то! — Виктории стало весело. — Конечно, знаю. Могу про май фэмели рассказать, а могу ещё Москоу из капитал оф Раша.

— Ты, душечка, в каких временах живешь? Уже тридцать лет Saint Petersburg is the capital of Russia, — ухмыльнулся Роман Матвеевич и ещё добавил какую-то длинную фразу на хорошем английском. Что именно добавил, Виктория не поняла — словарного запаса не хватило перевести, но то, что это хороший английский, было ясно и без перевода.

— Йес, оф кос, — ответила на всякий случай.

— Вот за это тебя и люблю, душа моя, — широко улыбнулся Слеповран и притянул Викторию к себе.

XIII. Санкт-Петербург, 9 ноября 1740 года

Виктория Чучухина и князь Роман Матвеевич Саболевский-Слеповран пили утренний кофе. Кофе подавался в малюсеньких чашечках, буквально на два глотка.

— Ром, а чего такие порции капелюшечные? Пару раз глотнуть, и всё.

— Дабы сильнее прочувствовать очарование напитка. Главное не вкус, а послевкусие.

— А от меня остается послевкусие?

— Бесспорно, именно ради него я и мчался к тебе, душенька моя. Ради вкуса мог бы, не выходя из дома, осчастливить сенную девку.

— Фу, Ром, ты чего такой не романтичный. Неромантичный Рома.

— Мне почему-то нравится твоё обращение. Меня никто не называл Ромой.

— Даже в детстве?

— В детстве меня называли Ваша светлость Роман Матвеевич. Батюшка говаривал: «Помни, Роман Матвеевич, что ты потомок великого рода, ты Соболевский-Слеповран!»

— А Слеповран почему?

— Увлекательнее, почему Соболевский. Наш древний княжеский род и польская шляхта…

— Нет, ты мне, пожалуйста, про Слеповрана объясни.

— А это Иван Великий рассердился на моего прапрапрадеда и велел ослепить ворона, изображенного на нашем гербе.

— Гуманно, мог бы не герб, а прапрапрадеда ослепить.

— Но ослепленный герб намного уничижительнее, нежели собственная слепота. Как ты давеча выразилась, дизреспектно.

— Рома, я тебя обожаю!

— Душа моя, Виктория! Ты в очах ясных, ты в словах красных, в устах сахарных, в краснозарных.

— Мощно сказано! Умеешь.

— Это Васька Тредиаковский сложил, но я с ним согласный тож.

Как любила Виктория эти утренние разговоры! Князь Роман Матвеевич становился похож на довольного кота: нежно мурлыкал всякие глупости, и не шло от него нервное напряжение, которым в другое время он заполнял всё пространство вокруг.

Не раз в разговорах с Викторией возвращался Слеповран к воспоминаниям о том, как впервые увидел её у себя в подмосковном имении на берегу Москвы-реки. Однако слушать бредовые россказни про какие-то волшебные порошки и чудесные перемещения Слеповрану скоро надоело. В магов и чародеев он, дитя просвещенного восемнадцатого века, не верил, а вот интриги и заговоры принимал за истину. Власть падала под ноги, нужно только поднять. Чета Брауншвейгов, вопреки своему высокому происхождению, на роль самодержцев не годилась: толкни — повалятся. Роман Матвеевич принадлежал к партии цесаревны Елизаветы, дочери Петра Великого, и что бы ни говорили блюстители чистоты царской крови, светлейший князь Соболевский-Слеповран понимал, что с этой дочкой лифляндской портомои можно пробиться к власти. В сложной игре козней и злоумышлений, сплетавшихся вокруг трона, Роман Матвеевич чувствовал себя словно рыба в воде. А вот девица Виктория, невесть откуда взявшаяся, смущала своим присутствием во дворце, будучи явной каверзой кого-то. А вот кого? Ведь именно в усадьбе Слеповрана в странном виде обнаружилась сия Виктория Робертовна, да и Паврищев тут как тут оказался. Подвох явный, но при этом непонятный в своем лукавом умысле… Мысли эти не давали Роману Матвеевичу покоя, а ещё с досадой обнаруживалось, что сия Виктория, не то сама ловкая интриганка, не то слепая исполнительница чьего-то ухищрения, нравилась ему всё больше. Речи её дразнили своей непонятностью, губы волновали мягкой лаской, а тело манило горячей гибкостью.

После свиданий Виктория, не таясь, возвращалась во дворец в карете Слеповрана. Она уже начала ориентироваться в