Вначале был звук - Андрей Макаревич

Городки совсем крохотные, но это города, каждый со своим названием и историей. В каждом — традиционная площадь с ратушей, костелом, ресторанчиками. Дома на вид просты и рациональны. Откладываются в сознании как «старые» и не сразу понимаешь, что им по 200-300-400 лет. Самому старому — тысяча, и он ничем не отличается от трехсотлетних, и в нем точно так же живут люди. Горожане — приветливы и незатейливы, они не важничают и не заигрывают с тобой — удивительное сочетание общительности, юмора и чувства собственного достоинства. Джузеппе (очень похож на Георгия Данелию) — успешный риелтор, строитель и владелец нескольких вилл — ездит на простецком мотороллере. Говорит, что, во-первых, нравится, а во-вторых, по узким улочкам удобнее. («Эге — подумал я, — что, узкие улочки — это основание не купить шестисотый и не ездить как все?») Но я не про это.

В зеленоватой прозрачной воде озера Комо (не цветет, собака — целлюлозного комбината на них нет!) лениво плавали рыбы. Рыбины! Последний раз я видел такое в Африке, но посреди совершенно дикой саванны. Рыбины очень напоминали нашу озерную форель. Они грелись у самой поверхности. Посетители ресторанчика, нависавшего над водой, крошили им булки. Рыбы, не спеша с достоинством пробовали. («Ну, все понятно, смекнул я — заповедник. Нельзя ловить. Хотя, что же, заповедник — это основание, чтобы не ловить?» — тут же вспомнил я родину.) «Да нет, — сказал Джузеппе, — никакой это не заповедник, пожалуйста, ловите». «А что же не ловят?» — изумился я. «А они сейчас не очень вкусные — не сезон».

Я попытался представить себе озеро, окруженное городками (ладно, деревнями) в глубине нашей страны, и чтобы по нему так же плавали непуганые рыбы — и не смог. При всем богатстве своего воображения. Нет, озеро с городком могу, скажем, Переславль-Залесский. А с рыбами — нет. Переловят, перетравят, перебьют за полгода. И даже не потому, что жрать нечего (хотя и это тоже), а просто — чего они? Потому что человек преобразует окружающую его среду в соответствии со своими представлениями о прекрасном. Поэтому немыслима у нас в глубинке неразбитая автобусная остановка, или свежевыкрашенный забор без слова «хуй», или свободно плавающие в речке рыбы. Раздражают. Не вписываются.

Господи, сделай что-нибудь с нами со всеми.

Если сможешь.

Давайте я вам расскажу про свою жизнь. Вообще-то, я музыкант. Если точнее, автор-исполнитель. То есть я сам пишу песни и сам исполняю их со сцены. В этом я вижу свое основное предназначение, этим же объясняю интерес к себе со стороны окружающих. Я работаю над песнями постоянно. Это интереснейшее и мучительное занятие. Примерно раз в два года я замечаю, что песен набралось достаточно для записи альбома.

Тогда я иду к своим музыкантам, показываю, что у меня получилось, мы вместе думаем, как эти песни сыграть и спеть. Когда все решено и отрепетировано, я ищу студию, и мы записываем альбом. Потом мы вместе с художником придумываем оформление, заключаем договор с выпускающей компанией и, альбом готов. Альбом, как ни верти, завершение какого-то жизненного этапа. Не так-то этих этапов в жизни и много.

Итак, альбом готов, и осталось подарить его человечеству. Для этого необходимо, чтобы человечество как минимум узнало, что ты записал новый альбом. И я иду на телевидение. С альбомом в зубах.

«Ух ты, — говорят, — какая пластинка! Поздравляем. А мы как раз хотим предложить вам сняться в новой программе. В прайм-тайм. Только там надо на коньках». «Но я не конькобежец!» — изумляюсь я. «Так в этом-то все и дело!» — говорят мне. «Это-то самое интересное! Видите — все артисты уже снимаются». — «А может, лучше приличный музыкант, чем плохой фигурист?» — «Нет-нет. Ну не хотите на коньках — давайте под куполом цирка». — «А может, все-таки лучше музыку?» — «Нет-нет, это никому неинтересно. У нас тут рейтинг». — «Вот удивительно, — думаю я. — На концерте интересно, а по телевизору — нет». Ладно. Дарю пластинку, ухожу.

На радио. Рассматривают пластинку, восхищаются. Я: «А?..» Они: «Андрей Вадимович, ну вы же знаете — это не наш формат. Наш слушатель это слушать не будет». Интересно: мой — будет, а ваш — нет. А какое тогда радио мой слушатель слушает? Или вообще никакое? Дарю пластинку, ухожу.

Звонок. «Здравствуйте! С вами говорит корреспондент газеты "Солнечная правда". — «Вот славно! — говорю я — Как кстати! Я как раз пластинку записал». — «Нет-нет, — говорят. — Вы нам расскажите, как вы отдыхали». — «Да не отдыхал я! Я альбом записывал!» — «Нет-нет, у нас тема номера — "Звезды отдыхают"». — «А следующего?» — «А следующего — как они катаются на коньках. Вы знаете что? Вы съездите куда-нибудь, отдохните, а потом возвращайтесь и все нам расскажете. А хотите — с вами прямо на отдых поедет наш корреспондент и будет вас снимать на фотографическую камеру». Не хочу. Потому что мой отдых, даже если он будет — это только для меня. А мои песни — не только для меня. Мне кажется, это ясно, как дважды два. Нет. Мир перевернулся.

Мимо проходит мама с дочкой лет восьми. Дочка, с восхищением показывая на меня пальцем: «Мама, мама! Повар пошел!» Мама: «Люсенька, это не повар, а известный певец». Дочка с удивлением: «А разве он поет?»

Мама еще помнит. Пока еще.

Снова звонок. «Извините, это опять из "Солнечной правды". Может, хотя бы рецепт? Специально для нашей газеты!»

Хорошо. Вот вам рецепт. Возьмите курицу. Намажьте ее маслом. И засуньте себе — знаете куда?

Поэзия есть музыка слов. И точнее не скажешь. И если мы не очень хорошо понимаем, что такое музыка, то с музыкой слов еще сложнее. Те, кто полагают, что стихи — это слова, уложенные в рифму и размер, сильно ошибаются. Рифмованные заголовки «Комсомольской правды» и рекламные слоганы имеют к стихам такое же отношение, как вибратор к космической ракете — в общем похожа форма. Мой друг Миша Генделев однажды сказал, что стихи пишутся вообще не для людей. Нет, не возбраняется, конечно, читать, если кому интересно.

Подозреваю, что он прав. Поэзия — абсолютная вещь в себе. Я не помню, чтобы настоящий поэт даже попытался написать стихи на чью-то музыку — никто не имеет права задавать твоему сердцу ритм. (Бывало, что хорошие стихи пытались положить на музыку — это другое. Тоже, кстати, получается черт знает что.) Поэты слышат музыку внутри своего стиха, она и делает стих стихом, выстраивая единственно возможные слова в единственно возможный порядок. Поэтому поэты всегда так странно читают свои стихи — совсем не так, как разговаривают. Первомузыка стиха распирает их изнутри, они слышат ее и подсознательно пытаются дать услышать нам.

Миша писал очень непростые стихи (случались, правда, и простые, позитивненькие: «Да здравствует мыло душистое и веревка пушистая!») Я, впервые столкнувшись с ними много лет назад, не сразу сумел войти в его пространство, густо заполненное скрытыми созвучиями, казалось бы, случайными ритмами и их неровными отзвуками, неожиданными ассоциациями. В случайности обнаружился железный порядок — единственно возможный. Миша выкладывал свои стихи на бумагу в виде бабочек — я ни у кого не видел подобной строфы. И уже не увижу — это будет пародия на Генделева. Ловил их в одному ему ведомом саду, расправлял им крылья, осторожно сажал на лист. Каждую эту бабочку можно при желании утрамбовать в общепринятый брикетик четверостишия — ни одно слово не вывалится. Казалось бы. Нет, ребята — не получится — музыка стиха не позволит. Не полетит. И не почувствуем мы запаха пустыни и раскаленной на солнце брони, и черно-белого, в мокром снегу, Ленинграда пятидесятых, и не скривимся от вкуса железных апельсинов в садах Аллаха.